Я проснулась, как от землетрясения — в ужасе и не понимая, где нахожусь. Японский городовой! Японский городовой!! ЯПОНСКИЙ ГОРОДОВОЙ!!! Серое утро, диванчик в углу спальни Анны, и на нем — я, по-прежнему Анна…
Какого лешего не сработало? Что должно было сработать, я понятия не имела, но оно не сработало. Может, я попала в какую-нибудь точку невозврата, и мне теперь не выбраться из этого 1909 года никогда?
Я скатилась с дивана и как была — в ночной рубашке Анны на голом теле, без всяких там панталон и пеньюаров с завязочками, — понеслась в комнату Аделины, хотя плохо представляла, где ее искать. Я мчалась через анфиладу комнат, проскакивала коридоры и рывком открывала двери (иногда одни и те же по нескольку раз), пока не влетела в спальню Аделины. Старуха стояла посередине комнаты, опираясь на сиденье стула.
— Допрыгалась… — раздался мощный бас.
Может, это знак, что силы к бабке вернулись, и она мне поможет?
— Довольна? Говорила тебе — не лезь!
— Ладно, хватит уже воспитывать… Что делать-то?
— Что-что… Садись вот на стул…
Я села. Старуха стояла совсем близко. Рассматривая Рассматривая все в лицо Аделины, вдоль и поперек исчерченное морщинами, я вспомнила, какая она была на фотографии, — умопомрачительная красавица.
Бабка ткнула меня кривым пальцем в лоб:
— Не обо мне вспоминай… Думай ОБ Анне, а не КАК Анна… В этом твоя ошибка… Ты начала жить за Анну, а надо было просто смотреть, если уж пришла… Сегодня помогу, но больше не лезь! Там, у себя, захочешь что узнать — смотри в мое зеркало, а Луизину дверь закрой… Теперь спи! Спи!
Я послушно закрыла глаза — полный мрак и тишина… Мрак… Тишина… Левую щеку греет… солнечный луч? А окно в комнате Аделины было справа, когда я сидела на ее стуле… И я открыла глаза…
Лежу в собственной постели. В наряде Евы — то есть без ничего. Отлюбленная по полной программе, причем недавно — я не девочка, однако, понимаю что к чему…
И я залилась слезами… Сначала я роняла слезы молча, потом начала всхлипывать, а скоро просто рыдала — лучше пусть бы я осталась в этом девятьсот девятом навсегда, чем вернуться и узнать, что мне наставили рога, и так гадко — используя мое собственное тело, когда я была не я.
— Знать тебя не хочу больше-е-е-е…
— Почему? — не понимает Гр-р.
Еще ни один мужик не видел меня плачущей из-за его выходки. Слезы мгновенно высохли, и я запустила подушкой в мокрого и с полотенцем вокруг бедер Гр-р.
— Уходи.
— Да почему?
— Ты еще спрашиваешь? Ты что сейчас делал?
— Под душем стоял…
— Ты кретина не включай тут… Нашел дурочку, понимаешь… А перед душем? — и в Громова полетела еще одна подушка.
— Ты же была не против…
— Ты же, ты же… Как раз не я же! Предупреждала я тебя… Я тебе пароль сказала? Нет, не сказала! Так что поздравляю, ты с моей прабабушкой переспал… Извращенец… И вали теперь отсюда…
Я с головой залезла под одеяло и принялась проклинать тот день, когда мне принесли письмо от Луизы Закревской. Жила бы себе припеваючи под азиатским солнышком, читала бы всякую ерунду — про фестиваль акынов, например, и знать не знала ни о каком Гр-р… У меня опять полились слезы.
— Выслушай меня…
Я плакала под одеялом.
— Нина…
Я продолжала плакать. Дышать было нечем, но вылезти, пока Гр-р не уйдет, я не могла — голая, вся в слезах и с распухшей физиономией… Да ни за что!
— Нина!
Только я собралась незаметно проделать отверстие для дыхания, как Гр-р сбросил с меня одеяло, оторвал от постели и отволок под душ, не обращая внимания на крики протеста и попытки выцарапать ему глаза.
Горячий душ — вместе с Гр-р…
— Не плачь, я же с тобой… Сейчас — и тогда. Это тебя со мной не было, а я был с тобой, с тобой…
2. Мы едем в Закарск.
— Ты рассказываешь первым, — потребовала я за завтраком, наливая Громову кофе, а Морковке — молоко.
— Нет, ты, — уперся Гр-р.
— Нет, ты! Мне рассказывать долго, а ты умеешь в телеграммном стиле… Вот кофе допьешь — и начинай…
— Раз так, давай отложим. Мы же с тобой в Закарск едем, забыла? Прямо сейчас… Витек с Толей уже там, нас ждут.
Гр-р дал мне на сборы полчаса и пошел в контору. Я насыпала кошке сухого корма, налила свежей воды, побросала в сумку кое-какие вещи — вдруг опять ночевать придется в гостинице. Да еще с коллегами Громова общаться предстоит — тут свитера мало… Ну, и еды надо больше, чем на одного Гр-р, кто его знает, как в этом Закарске со снабжением…
Когда Гр-р поднялся ко мне, я уже была одета, а у входа стояла моя большая дорожная сумка.
— Ты кого-то с собой берешь? — удивился Громов.
— Гриша, кого я могу взять с собой, я здесь никого не знаю…
— А чего ты туда напихала? — Гр-р уже тащил к выходу мою сумку.
— Запасные трусики и бутерброды.
— На четверых?
— На четверых, на четверых…
— И трусики — на четверых?
— Нет, трусики — это только для тебя.
Продолжая трепаться в том же духе, мы спустились во двор. В Энск в очередной раз в этом году пришла весна. Солнце играло в окнах. Парочка дроздов купалась в луже. Еще штук шесть птичек ожидали своей очереди, галдя и подпрыгивая. Хотя больших и маленьких луж кругом было в изобилии, всем птицам по какой-то причине нужна была именно эта лужа.
— Нина, ну ты где! — позвал меня Гр-р.
Я оставила лужу дроздам и повернула к машине. Громов стоял, придерживая для меня дверь. Сколько я ни ездила с ним, он всегда открывал мне дверь джипа — садилась ли я в машину или выходила из нее. Не то, что мой бывший… Ему и в голову это никогда не приходило… Один раз я пыталась ему объяснить, что он должен выйти из машины и открыть мне дверь, так он только с третьего раза вообще понял, чего я от него хочу, а поняв, страшно удивился: вот еще, зачем такие сложности, если я сама знаю, как дверь открывается…
— Пристегивайся… Поедем…
— Гриша, ты же ночь не спал… Может, надо отдохнуть?
— Вот приедем, сдам тебя парням — и лягу спать…
— А я, что, с тобой спать не лягу?
— Во-первых, если ты со мной ляжешь, мне будет не до сна. А во-вторых, кто работать будет?
— А что делать-то?
