любят. Оберегают. Обо мне заботятся, пусть даже иногда через край. По крайней мере, меня не заставляют становиться взрослой, когда я к этому еще не готова. По мне, рассуждала она, лучше хотеть быть взрослой и не получать на то разрешения, чем вынужденно становиться таковой.
Положим, Дилайла — самая красивая девочка в школе Святой Троице, но ее жизнь за пределами школы уродлива и жалка; положим, круче нее на свете нет, но ее мать — ведьма, отчим — свинья, и что с того, что она отняла у Надин лучшего друга, если ей приходится торчать в солнечный день в заведениях, вроде того паба.
Бедная Дилайла. Как же ей тяжело.
Надин дала себе клятву, что, не взирая на презрительное равнодушие, которым встретила Дилайла ее предыдущие попытки подружиться, она снова попробует завоевать ее доверие.
Первым, кого она увидела, войдя в понедельник утром в Святую Троицу была Дилайла. Она стояла, уперев согнутую ногу в ограду, с сигареткой в одной руке и дешевым журнальчиком с полуголыми телками в другой. На Надин она глянула враждебно. Подавив эмоции, Надин двинулась к ней.
— Привет, — натянуто улыбнулась она, — как провела выходные?
Изумление мелькнуло на лице Дилайлы, но она быстро овладела собой и сосредоточилась на сигарете, стряхнув длинный столбик пепла.
— Нормально.
Встретиться взглядом с Надин она почему-то была не в состоянии, глянула куда-то ей за плечо, потом посмотрела через ограду на улицу, словно в панике ища спасения. На улице она заметила Дига и помахала ему чуть ли не с отчаянием. Он бегом бросился к ним, и когда Дилайла привлекла его к себе и утонула в его объятьях, ее лицо смягчилось. Она глубоко затянулась сигаретой и ухмыльнулась, глядя на Надин. Рядом с Дигом она опять стала сильной.
С того дня Надин больше не пыталась подружиться с Дилайлой. Она сожалела о ее печальных семейных обстоятельствах, но навязываться в друзья из одного лишь сочувствия было глупо.
Дилайла ей никогда не нравилась, и она никогда не нравилась Дилайле. В то утро Надин окончательно решила предоставить Дига с подругой самим себе и заняться своими делами.
17 июля 1985 года в 4.15 пополудни оглушительный школьный звонок пронзил тишину, и площадка перед школой взорвалась диким шумом.
То был последний день учебы.
Папки, учебники и линованные тетрадки с полями полетели в воздух, нейлоновые галстуки в красно- серую полоску были сдернуты с потертых воротничков и наброшены на головы на манер лассо, прежде приглушенные транзисторы взревели на полную мощность, и 120 шестнадцатилеток в красных блейзерах в последний раз и в едином порыве вывалились из школьных ворот — масса накопленной за пять лет энергии и гормонов вырвалась из тесных рамок школьной дисциплины и потоком горячей лавы устремилась по изжаренным летним улицам Кентиш-тауна.
Вместе с друзьями Надин примкнула к толпе, валившей в Каледонский парк, чтобы выпить, потусоваться и забросать ребят из других школ мукой и яйцами. Они пили сидр без газа из литровых пластиковых бутылок, липших к ладоням под жарким солнцем. Наблюдали, как выпендриваются парни. Делились планами на лето и на всю оставшуюся жизнь. У них было все впереди, но Надин не могла отделаться от ощущения, что какая-то очень важная часть жизни уже отошла в прошлое.
В прошлое отправились не только учеба, не только пять лет правил и запретов, домашних заданий и школьных линеек, богослужений по пятницам и кроссов под дождем, форменных галстуков и казенных обедов, но и останки их дружбы с Дигом. Она знала: последнего звонка их еле теплившаяся близость не переживет. Он собирался заканчивать среднее образование в колледже в Холлоуэйе, она — в классической гимназии в Арчвэе.
Диг был по-прежнему надежно изолирован Дилайлой. Они были королем и королевой школы Святой Троицы, всегда вместе и отдельно от всех остальных, и особенно от Надин. Неужто все прошло и больше не вернется, уныло размышляла Надин, все, что было между ней и Дигом и что могло бы быть.
Никогда они не проснутся на большой сосновой кровати, разбуженные утренним солнцем; не закатят буйную вечеринку в субботу и не отправятся рука об руку по магазинам. И никогда больше не будет Дига-и- Дин, только Диг и Дилайла. Эта красотка опутала его, как муху, своей паутиной, а он доволен и счастлив. Надин же ничего не осталось, ни кусочка Дига, которого она так долго и крепко любила. От этой мысли комок встал в горле Надин, а в сердце разлилась жуткая тоска.
И словно для того, чтобы добавить печали ее размышлениям, облако набежало на солнце, подул легкий прохладный ветерок; Надин подняла голову — в нескольких метрах от нее целовались Диг и Дилайла. Солнце скатилось на крыши муниципальных домов, выстроившихся на горизонте, сидр кончился и кое-кто из компании заснул на лужайке. Было почти десять; Надин решила, что пора домой. Она собрала свои пожитки: транзистор, кардиган, карандаши, блокноты и прочую канцелярскую дребедень — снаряжение, бывшее символом ее жизни в течение пяти лет, — встала и двинулась прочь из парка.
Диг догнал ее у ворот. Он задыхался.
— Дин, — прохрипел он изумленно, — ты куда?
В парке на траве сидела Дилайла, выпрямившись, словно кол проглотила, хмурясь под лучами низкого солнца и внимательно наблюдая за тем, что происходит у ворот.
— Домой, — ответила Надин, туже завязывая рукава кардигана на поясе. — Уже поздно.
Диг наморщил лоб, словно не понимая, о чем она говорит.
— А, ну да, — почесал он в затылке, — конечно.
— Ну тогда прощай и всего тебе.
— Что? Да… То есть, но ведь мы будем встречаться, правда? Змеи и все такое? — Вид у него был встревоженный.
— Не знаю, — Надин пожала плечами. — Наверное, мы будем очень заняты, учеба, экзамены, разные школы. Знаешь ведь, как бывает.
— Да, точно. Похоже, ты права, — погрустнел Диг.
— Что ж, желаю тебе счастья… — Надин умудрилась выдавить улыбку.
— Да. Понятно. Тебе тоже. — Судя по его виду, сказанное Надин наконец дошло до него и он уже начал привыкать к мысли о расставании. — Всего тебе хорошего, Надин.
Они не знали, что сказать друг другу. Растерянность охватила их прежде, чем пропало желание продолжать беседу; они постояли немного, неловко переминаясь с ноги на ногу, улыбаясь, встречаясь глазами и снова отводя взгляд. Крик, шум, ругань вдруг стали еле слышны, косые лучи набухшего солнца прошили насквозь ветви огромного вяза, и полосы розового света легли на Надин и Дига, отчего они стали похожи на лососей. Надин нагнулась, чтобы подтянуть носки. Диг поднял папку, выпавшую у нее из рук, и подал ей. Кончики их пальцев на мгновение соприкоснулись и тут же разъединились.
Дилайла по-прежнему наблюдала за ними, зажав травинку во рту, сложив ноги по-турецки, беспокойство застыло на ее лице. Диг обернулся к ней и снова глянул на Надин. Он открыл было рот, но сообразил, что сказать ему нечего. Пожал плечами и начал пятиться. Надин улыбнулась ему напоследок и вышла из парка.
За воротами горел «форд-кортина», припаркованный на обочине Норт-роуд. Из перегревшегося мотора вырывались языки пламени, трое пожарных атаковали огонь с тремя длиннющими шлангами наперевес; вокруг собралась небольшая толпа. Почерневшая вода рекой стекала по тротуару. Надин перепрыгнула через поток и направилась, не глядя по сторонам, к Йорк-вею. Ноги несли ее к дому, а сердце уговаривало вернуться, броситься на шею Дигу, ее лучшему другу, родной душе, извиниться, помириться и восстановить былую близость, пока не стало слишком поздно.
Но она не вернулась — гордость не позволила; шагала и шагала по темнеющим улицам Кентиш-тауна, чувствуя, как годы с Дигом утекают меж пальцев. Она отперла дверь тесной квартиры на Бартоломью-роуд, посидела с родителями, пока они смотрели «Династию», ответила на расспросы о последнем школьном дне. В одиннадцать она зевнула и потопала наверх, в свою спальню. Стоя посреди убогой комнаты, она позволила себе с головой окунуться в воспоминания о дружбе с Дигом. Воздушный змей висел на стене, в складках собрались тонкие полоски пыли, яркие краски поблекли. Хвост уныло свисал, словно его лишили воли к жизни, к полету.
