Он имел в виду, конечно, не наличные. Он мог бы купить ей конфеты, подарить цветы. Она сказала:
– Как насчет моего портрета?
У него был цейтнот в связи с выставкой, но слова были сказаны, и он ответил:
– Я не пишу портреты.
Она заметила, обвиняя:
– А для Гиллиан писали.
Она не хотела говорить это. Оцепенев, она сидела на своем высоком табурете, чувствуя себя идиоткой. Трудно было сказать большую глупость. Зачем она это сказала? Корби смотрел на нее, и она думала: «Твой отец, должно быть, так же смотрел на людей. Такими же глазами, и так же трудно было догадаться, что у них нет никакого шанса. Прежде, чем он приговорит их. Судья висельников!»
Она залепетала:
– Феликс Клоппер сказал, что он видел портрет в последний раз, когда был здесь. Портрет девушки, немного похожей на меня, – портрет соседки, только со светлыми волосами.
– И вы хотите видеть его? – спросил Корби. Он говорил достаточно мягко, но во взгляде проскальзывала ярость. Или презрение. Или еще что-то. Чувствовалось, что он еле сдерживался.
– Ни за что, – сказала она.
– Вы удивляете меня.
Она знала, что не может спокойно сидеть здесь и слушать, как Корби скажет: «Это была Гиллиан». Она не хотела видеть портрет, она только хотела, чтобы его не было на мельнице. И ей пора прекратить считать мельницу своей собственностью. Ей было жаль, что она упомянула портрет.
– Я накрою на стол? – Неуклюжая попытка смены темы разговора.
Он криво усмехнулся:
– Спасибо. – Очевидно, он решил не терять выдержку. Интересно, думала Эмма, что случится, если он когда-либо потеряет выдержку и сорвется. Не хотелось бы быть рядом. И, успокоившись, она поспешила сервировать.
Шкафы и светильники в кухне были из сосны, с черными железными ручками и петлями. Мебель располагалась вдоль изогнутой стены. Любой женщине бы понравилось готовить здесь. Хозяйка принялась бы украшать ее яркой посудой. Но сейчас кухня была так же сдержанна и аккуратна, как операционная.
Она накрывала на стол, рядом стояла пара деревянных табуретов. Эмма спросила:
– Вы обычно здесь едите?
– Обычно да. Иногда наверху.
– Вы снова уедете отсюда?
– Конечно.
– Вы не продадите мельницу, не так ли? Она будет вам домом.
– Это зависит…
– От чего?
– От жизни, мой цветочек. – Он говорил так, будто она была ребенком, который задает утомительные детские вопросы. Он уделял поджаривающимся бифштексам больше внимания, чем ей.
Она предложила:
– Позвольте мне опекать мельницу, если вы уедете. Я бы заботилась о ней.
– Это – дело, – сказал он. – Перемешайте салат, и получите ключ.
Она сделала салат и приправу к салату, которая ей самой нравилась.
– Сколько картин он забрал? – спросила она.
– Пятнадцать.
– А сколько ему нужно?
– От двадцати до тридцати.
– Он получит их?
– Да.
– Последнее время вы очень заняты.
– Вы тоже.
Занята тем, что бывает с Марком там и сям, счастливое времяпрепровождение. Но ей не хотелось говорить о Марке с Корби. Она продолжала:
– Феликс рассказал мне, как он встретил вас и как Кэрол получила браслет в подарок. Что вы делали в болотах Камарга?
– Рисовал. – Он начал рассказывать ей историю Феликса Клоппера. Он был беженцем и поднялся до владельца нескольких художественных галерей с международной славой. О Кэрол, его жене, и Джастине, их маленьком сыне.
Они сидели на табуретах, ели и пили темно-красное бургундское. Корби сказал, что провел с Клопперами отпуск. В их доме он встретил часть людей с ярмарки. Он пользовался словами так, будто рисовал углем на белом листе, делая смелые, точные штрихи.
Она сказала:
– Мне бы хотелось увидеть Кэрол. – Ей и вправду хотелось бы, и жаль, что она не может.
– Вы встретите ее на открытии выставки, – сказал Корби.
Выставка…
– Я могла бы, не так ли?
– Конечно, обязательно надо сходить, – сказал он.
– Я приду.
Марк не должен быть против. Ее отец хотел сходить, она должна будет отвести отца на выставку.
Дверь мельницы открылась, и вбежала Соверен. Она не стучала, она громко звала Корби. Поэтому и Корби, и Эмма повскакивали с табуретов.
– Что случилось? – Корби подошел к ней.
Она вцепилась в него:
– Это Хамстер, он убьет его!
– Кто кого убьет?
– Пойдемте! – Она тянула его за руку. – Там, в пабе, драка. Хамстер и Билли Саваг.
Билли Саваг был местный пастух. По сравнению с Хамстером он имел преимущество в весе и ширине, но Эмма удивилась, услышав, что он ввязался в драку. Всю свою двадцатидевятилетнюю жизнь он был тих и безобиден, как ягненок.
– Этого только нам не хватало! – сказал Корби. Он стряхнул с себя вцепившуюся в него Соверен. – Ждите обе здесь.
– Я лучше с вами! – вопила Соверен.
– Мне кажется, что вы сделали достаточно, – сказал Корби. – Не думаю, что вы хотите принять участие в драке. – Это было сказано Эмме, которая была уже в дверях мельницы.
Эмма спросила:
– Соверен, что произошло? Не могу представить, чтобы Билли Саваг спровоцировал драку.
– Он и не делал этого. Это Хамстер. Я была с Хамстером, и я знаю Билли, я встретила его на почте. Он пожелал доброго вечера, а Хамстер думает, что между нами что-то было. Хамстер просто ревнует. – Интонация ее голоса менялась от истерической до извиняющейся. – Рехнуться можно, сказала же – ничего не было! В конце концов, я сказала, почему бы Билли не поглазеть на меня, если я ему нравлюсь? И Хамстер захотел показать, что он крутой.
– И что Хамстер сделал? – спросила Эмма, предчувствуя недоброе.
– Разбил бутылку, – сказала Соверен.
– Ужас!
Время от времени в «Собаке и фазане» случались драки. Обычно ближе к вечеру. В худшем случае все кончалось подбитым глазом – владелец вовремя примирял враждующие стороны. Местные авторитеты из Хардичей заказывали выпивку, и конфликт разрешался словами, а не кулаками.
Никогда прежде решение проблем не начиналось с разбитой бутылки, и Эмма представила себе страшную картину: злобный Хамстер идет на Билли Савага, держа розочку наготове. Ее губы
