тот день, на прошлой неделе это было – то ли в понедельник, то ли во вторник, – он зашел к нам перед самым закрытием. Вбежал, запыхавшись, – и сразу к Томке кинулся, будто не за краской, а за дармовым золотом прилетел. О чем-то они пошушукались – я в такие дела не суюсь, – она ему тут же сверток и достала, видно, заранее припасла. Он обрадовался, в щечку ее поцеловал и опять «шу-шу-шу» да «шу-шу- шу». Тут открывается дверь, и входит с улицы дама. Красивая такая, стройная, волосы золотые так и светятся и одета хорошо. Он как увидел ее, так и рот раскрыл. Она тоже вроде бы удивилась. Он чуть не на шею к ней кинулся, но она холодно так, высокомерно даже, на него глянула и назад отступила. А он хоть бы что, увивается вокруг, прямо по полу расстилается. Как я рад, мол, как счастлив, как ты живешь и куда сейчас, дескать, направляешься? Она только нетерпеливо плечиком дернула, кивнула ему и к выходу, а он – куда там! – вперед ее забежал дверь открыть и сразу же за ней на улицу. На Томку даже не оглянулся. Да и то верно: куда нашей Томке до той! Только он, я так поняла, и даром ей не нужен. Напрасны все его усилия, ничего ему не обломится… Что он ей? Такая из любого мужика веревки вить сможет. У нее, наверное, получше кавалеры найдутся. Томка после говорила, что это его первая жена. Но я думаю, что она врет, потому как неприятно ей такое его поведение, по самолюбию бьет. Но не может такого быть. Никогда такая женщина за этого мозгляка замуж не пошла бы! Никогда! На нее небось на улице оглядываются. На что я, женщина, и то ею залюбовалась…
Глава 23
Техник-смотритель
«В 19 час. 30 мин. по ул. Советской, у дома № 43 дачного кооператива “Красная Пахра” неизвестным лицом выстрелом из дробового ружья убит следователь милиции тов. Светловидов. На место происшествия отправлена следственная бригада».
Люсин выехал тогда в составе бригады. Теперь, по прошествии нескольких дней, он с трудом мог восстановить последовательность событий. Все вспоминалось как во сне. Длинная тенистая улица. Низкое оранжевое солнце, пробивающееся сквозь листву. Косая, решетчатая тень заборов.
Тот особый – только под соснами бывает такой – мелкий серый песок, и сухие иглы в нем.
Светловидов лежал ничком, выбросив вперед правую руку, а левая была заломлена за голову, словно тянулась к страшной почерневшей ране на затылке. Когда разжали мертвый кулак, в нем оказалась горсть песка. Участок улицы был огорожен. Стояли машины и мотоциклеты, два милиционера дежурили у тела. Сверкнули блицы фотографов, эксперт по баллистике о чем-то зашептался с медиком, склонившимся над раскрытым чемоданчиком, – все занялись привычным будничным делом. Это было признанием необратимости случившегося. Воскресить Светловидова они были не властны. И надо было внутренне отдалиться и от трупа и от запекшейся раны, заставить себя не думать постоянно о том, что на сером песке лежит хороший – и это вдруг стало ясно – очень близкий человек. Это было необходимо, чтобы все тщательно осмотреть, сопоставить и взвесить, не упустить ничего и в конечном счете обнаружить убийцу.
Холодная логика далеко не всегда согласуется с тем, что мы привыкли называть человечностью.
Даже патологоанатом не берется за вскрытие тех, кто при жизни был близок ему. Это настолько понятно, что не требует никаких объяснений.
Но они, и в первую очередь Люсин с Данелией, были лишены даже этой скорбной привилегии, да им и не пришло бы в голову передоверить свою работу кому-то другому, для кого их Светловидов был просто убитым из дробового ружья незнакомцем.
Облазив все вокруг, они так и не обнаружили на сыпучем сухом песке отпечатков подошв преступника. Возможно, выстрел был сделан из-за забора. Но стреляли явно не из дома № 43. Эксперт по баллистике сказал, что пуля вошла в затылок под некоторым углом. Скорее всего, убийца выстрелил, когда Светловидов находился от него шагах в сорока.
Но когда были уже защелкнуты чемоданчики, спрятаны рулетки и лупы, а носилки, бережно покрытые одеялом, поставили в кузов милицейского «пикапа», Люсин увидел на песке смятый комочек бумаги. Он лежал вблизи страшного темного пятна, просочившегося, казалось, в самую глубь земли. «Горючая земля, горючий песок». Люсин ощутил вдруг потаенный смысл этих слов и поднял бумажку.
Потом, уже в лаборатории, ее осторожно расправили и осмотрели. Местами она была почти черной, а на отдельных участках к ней прилепились, как застывшие брызги, как точечки волосков в сухом стаканчике для бритья, полусгоревшие порошинки. Химическая проба в растворе дифениламина показала, что это был охотничий порох. Бумажка оказалась пыжом.
Типографский текст на ней едва различался. Но в инфракрасном преобразователе удалось прочитать сквозь пороховую копоть некоторые буквы и цифры. Это была не то ведомость, не то какая-то накладная. Впрочем, дело, конечно, не в ней.
Угол, под которым вошла свинцовая самодельная пуля, давал расстояние в сорок шагов. Этого было достаточно для предварительного вывода, что убийца стрелял из-за забора недавно перестроенной дачи № 36.
Выяснилось, что владелец ее на участке еще не живет, дожидаясь окончания отделочных работ и возведения гаража. Кроме того, он вот уже вторую неделю вместе с семьей отдыхал в санатории на Алтае.
Все работы на участке производил в порядке частной договоренности техник-смотритель Сидор Федорович Стапчук. Жил он один в домике с небольшим огородом, приютившимся как раз между соседними дачными участками – № 34 и № 36.
В местной милиции Стапчука хорошо знали. Был он инвалидом войны и поселился в Ватутинках в сорок девятом году.
С первых же дней основания дачного кооператива он поступил туда техником-смотрителем. Зимой без особых хлопот совмещал обязанности сторожа и сезонного истопника в соседнем доме отдыха. Как сторож он иногда дежурил зимними ночами с ружьецом. Но с каким именно – этого в милиции не знали. В охотничьем обществе Стапчук не состоял, и его ружье, видимо, не было нигде зарегистрировано.
Домик техника-смотрителя оказался запертым, а самого его нигде не смогли сыскать, хотя участковый, объезжавший вверенный ему район на мотоцикле, сказал, что видел Стапчука часов около шестнадцати, когда тот принимал привезенный на дачу № 36 кирпич.
Люсин приказал взломать дверь и привести культурника Мишу из дома отдыха. К этому времени он уже знал и об ольшанике возле поросшей мелким клевером поляны, и о просыхающих лужах в глинистых лесных колеях. Видел он, конечно, и горку цемента у строящегося гаража. Но все равно это было как во сне. Куда-то улетучилась, привычная ясность мысли, вспыхивали и гасли отдельные сценки, он кого-то о чем-то спрашивал, отдавал распоряжения, но системы во всех его действиях не было. Мешала и беспокоила постоянно тлеющая мысль: почему именно Светловидову дал он это поручение? Вопрос, конечно, бессмысленный. Не ему, так другому. Но все-таки: почему именно ему? Безусловно, такой развязки Люсин не предвидел. Даже смутное беспокойство не затуманило его душу, когда он очертил на светловидовской карте интересующий его участок. В чем же тогда дело? Быть может, в том, что нет и больше никогда не будет уже того зеркала, в котором ему, Люсину, так приятно было видеть свое отражение? Да?
Люсин сам не знал, в чем тут дело. Ему было очень жаль Светловидова, но своей вины в том, что случилось, он не находил. Искал, безусловно, искал, но не находил. И это была правда. Но она не обнажала всей сложности и противоречивости того состояния, в котором находилась душа Люсина – смятенная и заторможенная. И это тоже было как во сне, когда блуждаешь по синим лабиринтам в поисках выхода и не находишь его, а беспокойство все растет и растет.
Но Люсин чувствовал сквозь смутную тревогу этих блужданий, прислушиваясь к себе: он продолжал работать и даже как будто мыслить, но делал это как бы автоматически: ясно чувствовал, что в нем совершаются какие-то необратимые процессы. Люсин сразу внутренне обеднел и, еще не сознавая этого, почти физически ощутил эту перемену. Но он не знал да и думать о том не мог, в чем, собственно, она заключается.
Однако тайна этих внутренних изменений была проста, но далеко не столь примитивна, как попытка обрисовать ее с помощью слов. Истинный, «глубинный» Люсин, которого частенько загоняли на самое дно, вдруг остался один. Люсину поэтому предстояло сначала увидеть, а потом и обрести себя вновь. У одних этот процесс протекает мгновенно, и еще за школьной партой в них можно различить прообразы будущих стариков; другие обретают себя в надлежащий день и час, так что это проходит для них совершенно
