сбивались в кучу, а потом ламы, извиняясь, кланялись мне и хихикали. Сэмми сидел впереди и по карте Глазго пытался подсказать папе маршрут.
В Кармуннок ведет столько дорог, словно это Мекка Западной Шотландии. Туда можно добраться через Каслмилк, Каткин, Кларкстон или Крофтфут. Или же, как мой папа, колесить вокруг да около, все время пропуская нужный поворот.
— Вот кретин! Простите, ринпоче.
— Ничего, Джимми. А это не наш поворот?
— Нет, это снова на Кларкстон. Здесь у них все названия на «К», у южан этих чертовых, - простите, ринпоче.
При том, как талантливо папа вел машину, а ринпоче разбирался в картах, просто чудо, что мы добрались до цели. Впрочем, для лам чудо – это, наверно, почти обычное дело. Хотя, по-моему, игра свеч не стоила: помотавшись битый час по разным дорогам, разбирая знаки и выясняя маршрут, мы въехали в Кармуннок – маленькое селение, в котором всего четыре улицы. В тупике одной из них стоял нужный нам дом – самый обычный сельский дом, только в окнах были занавески из тюли – старомодные такие, перехваченные ленточками. И розового цвета – ярко-розового. Не знаю почему, но мне стало спокойнее. Вряд ли тем, кому по душе занавески из ярко-розовой тюли, захочется сделать из моего папы котлету.
— Ну вот, ринпоче, приехали. Энн Мари, оставайся в машине.
— Пап, я с тобой. Мама велела…
— Послушай, доча, от греха подальше. Мало ли, вдруг что не заладится.
— Джимми, пусть идет, — сказал Сэмми, – Я думаю, так будет лучше. Родители малыша увидят, что ты тоже отец, и охотнее тебя выслушают.
Папа кивнул.
— Понятно, Лама. Только, доча, рот на замке.
— Ладно, пап.
Дверь открыла какая-то женщина.
— Мы хотели бы увидеть новорожденного, - сказал папа.
— Да, конечно, проходите. Наша деточка спит. Я мама Шэрон, она в магазин ушла. Скоро вернется. Прости, сынок, мы вроде не знакомы. Ты будешь?
— Джимми Маккенна.
Она двинулась в гостиную, и мы за ней. На лам не обратила никакого внимания, просто дальше тараторила:
— Вы, наверно, приятель Томми? Не могу уже уследить, кто чей знакомый. У нас всю неделю как на вокзале – жуть, сколько народу пришло посмотреть на наше чудо. Я уж и забыла, что творится, когда родишь первенца. Вчера были подружки Шэрон с работы — все пришли, тринадцать человек! А какие подарки принесли. Совсем ребенка избалуют. Пока второго не родят, по крайней мере. Ох, Шэрон тогда нахлебается. Она думает, что сейчас ей тяжело. А вот будет у нее четверо или пятеро — так муж и носу домой не покажет.
Мама Шэрон открыла дверь гостиной, и мы всей толпой вошли за ней. На полу посреди комнаты стояла колыбелька, вся в розовых кружевах и оборках.
— Как ребеночка назвали? — спросил папа.
— Оливия, — ответила женщина.
— Оливия… красивое имя.
— Да, ничего, только могли бы назвать в честь кого-нибудь из родных. Уж не знаю почему, молодежь теперь все делает по-своему.
— А сколько ребенку?
— Сегодня вот неделя.
Мы все уставились на малыша – точнее, на то немногое, что виднелось из-под оборок и чепчика. Я думала, когда же папа начнет свою речь о том, что это маленький лама. А он переступал с ноги на ногу и смотрел на лам, а те улыбались младенцу в колыбели.
Тут девочка открыла глаза и взглянула на нас. Я никогда раньше не видела новорожденных и думала, что они взгляд не фокусируют, но ее глаза смотрели прямо на нас – казалось, она все понимала, будто смотрела прямо в душу.
— Очень смышленая, правда? — спросила бабушка.
— Она в этом мире не впервые, — торжественно произнес папа.
— Да, - подхватил низенький лама, - это двадцать девятая реинкарнация ламы из династии Гьятсо Лукхе.
Женщина покосилась на него.
— Что-что?
— Объяснить не так просто. Понимаете, это ламы, из Тибета. И маленькая Оливия была ими выбрана… В общем, она особенная.
— Что верно, то верно, — согласилась бабушка. — Конечно, она просто красавица. Золотая девочка. Никогда не плачет.
— Его нрав подобен ясному солнцу. Это одно из знамений, — сказал Элли.
— Ну, а куда ее выбрали? Шэрон хотела написать в «Ивнинг Таймс» на конкурс «Очаровательный малыш», но заявки там вроде еще неделю будут принимать.
— Да нет, тут не о конкурсе красоты идет речь. Тут речь, скорей… о красоте духовной.
— Духовной? — Женщина взглянула на лам, прищурившись.
— Его дух подобен чистому потоку, — сказал Хэмми, и остальные закивали.
— Погодите, это что тут творится? Кто это?
— Это ламы, святые люди.
— А вас не мормоны ли подослали?
— Джимми, расскажи ей, пожалуйста, откуда пришел сей дивный младенец, чьи глаза подобны звездам, что подарят миру свет.
Я начинала терять терпение.
— Пап, объясни им, пожалуйста, что в этой колыбельке с розовыми оборочками вовсе не мальчик.
— Это не мальчик?
— Нет, ринпоче, это девочка, Оливия… Я думал, вы… Разницы ведь нет?
Элли покачал головой.
— Очень жаль, Джимми, но тот, кого мы ищем – это мальчик. — Он повернулся к женщине и поклонился. - Очень жаль, но ваше дитя - не тот ребенок. Пожалуйста, примите наше благословение.
Он помахал своими четками над головой девочки, бормоча какие-то непонятные слова, после чего ламы развернулись и направились к двери. Тут Оливия решила, что натерпелась достаточно, и подняла рев.
— Постойте-ка, что вы творите? Чего машете розарием? Вот, ребенка напугали!
Потом она повернулась к папе.
— А насчет вас – ни черта не знаю, что вы задумали, но это вам не шутки. Если Томми вас найдет, он вам шею свернет – так и знайте, он благоверный протестант.
— Пап, идем, — я стала подталкивать его к выходу. — Простите, миссис, он плохого ничего не хотел.
Весь обратный путь папа вел себя ужасно тихо. Я думала, что ламы будут страшно переживать. Но узнав, что младенец – не новый лама, они вовсе не огорчились, так и продолжали молиться, будто ничего не случилось. Я начала понимать, что папа в них нашел: они такие радостные, улыбчивые – и правда, невольно к ним тянешься. Меня только одно беспокоило.
— Ринпоче, можно спросить вас кое о чем?
Сэмми перестал молиться и повернулся ко мне.
— Конечно.
— А откуда вы узнали, что малыш не тот? Вы просто знаете, что сейчас это мальчик, или новый лама –
