будем», – слабо улыбнулся Рукавишников, и эта была его самая последняя шутка на этом свете. Очень может быть, что в загробном мире его ожидало беззаботное существование, где можно не опасаться, что под тобой в любой момент подпрыгнет противопехотная мина-лягушка. Очень может быть, что там его определили в бессрочный отпуск на кисельных берегах молочной реки. Но Хват этого не знал, а знал он только одно: вот, на его коленях болтается неживая голова боевого товарища, который, даже умирая, нашел в себе силы улыбнуться, а теперь этого товарища нет, есть только его труп, который нужно как можно скорее запаять в цинковый гроб, пока он не разложился под чужим жгучим солнцем. А рядом с Серегой положат не автомат и не фотографию любимой девушки, с которыми он не расставался в Афганистане. Вместе с ним в гробу отправится на родину припрятанная там партия героина или опия, которая сделает очередную тварь еще богаче, еще раскормленнее, еще наглее.
Спору нет: все там будем, рано или поздно.
Хват вернулся домой дотла выгоревший внутри и дочерна загоревший снаружи. Счастливый бездельник с ухмылкой до ушей.
«Как отдохнул, сынок?» – «Нормально, мам. Все бока на пляже отлежал, а на шашлык так даже глядеть не могу, воротит».
Отчасти это было правдой. Кто видел, во что превращается экипаж бронетранспортера после прямого попадания, тот знает. А кто знает, тот помалкивает. Но всякий раз, когда видит перед собой жареное мясо, невольно вспоминает Афганистан.
Или Анголу. Или Никарагуа, Намибию, Чечню. Мало ли куда могут направить на «военную переподготовку». Мало ли где ты можешь очутиться во время очередной «загранкомандировки».
Ох уж эти командировки… В Баку – в 90-м. В Цхинвали – в 91-м. В Приднестровье – в 92-м. А под занавес – город Грозный года одна тысяча девятьсот девяносто пятого, богом проклятого, диаволом освященного.
Куда ж вы, ангелы?.. Зачем к вороньей стае пристроились? Спешите на небеса, подальше от грешной земли? Что ж, ладно. Мы тут как-нибудь сами разберемся.
Сами.
Эх, и дров же тогда наломали!.. Эх, и человеческих же судеб искалечили!..
Больше всего трупов и сожженной техники попадалось на подступах к железнодорожному вокзалу. Не чеченских трупов. Наших. Это лежал, по уши в грязи, кровавой коросте и копоти, почти весь личный состав Майкопской бригады, расстрелянной праздничной новогодней ночью с 94-го на 95-й.
«
Когда первый батальон выбил «духов» из здания вокзала и выдалась передышка, капитан Хват осторожно снял с себя нательный крестик и надел его на шею умирающему помкомвзвода Пташечкину. Вдруг крестик послужит парню пропуском на небеса, если есть они, небеса, за завесой черного дыма, полощущегося над городом. В Грозном горело все, даже то, что гореть по своей природе не могло… однако горело, полыхало, плавилось. Земля, асфальт, стены домов, вывороченные рельсы, канализационные люки. В клубах дыма чудились предсмертные корчи насквозь грешных и все же невинных душ.
Хват расставался с крестом без сожаления. В этом огненном аду божьи законы все равно не действовали, не могли действовать.
По чьему хотению, по чьему велению траки бронетехники наматывали на катки кишки тех, кто пришел сюда с такими же православными крестиками, как у тебя? Кто дал добро на то, чтобы под гусеницами своих же танков хрустели черепа русских мальчишек, расплескивая мозги несостоявшихся художников и поэтов, сантехников и милиционеров, алкоголиков, космонавтов, слесарей, токарей, любящих отцов и неверных мужей? Гребаная Чечня, гребаный мир, где то ли человечество утратило веру в бога, то ли он перестал доверять людям. Слишком велико расстояние между небом и землей, по которой шагаешь ты, оскальзываясь на кровавом месиве. Слишком много снов и воспоминаний, с которыми трудно, почти невозможно жить. Но мемуаров ты не напишешь, нет. Все, что тебе было суждено написать, уже написано. В коротеньких посланиях родителям погибших, в похоронках, в актах опознания тел.
Вот что такое подлинные книги судеб.
А все эти литературные исповеди боевых офицеров ГРУ в книжках с пестрыми обложками сочиняются людьми другого сорта. Людьми с богатым воображением, позволяющим им выдавать себя попеременно то за «афганцев», то за «приднестровцев», то за «сербских добровольцев», у которых что ни поле, то обязательно Косово. Эй вы, кутузовы и суворовы! Не перегрызлись еще в своих затхлых террариумах да аквариумах, выясняя, кто из вас круче?
Как ни откроешь книгу «за спецназ», так тут же и наткнешься на очередного накачанного битюга в камуфляже и с экзотической раскраской на лице. Враки. С виду по Хвату и другим мужикам его закваски ни за что не определишь их боевую породу. Вот сидит за кухонным столом средних лет мужчина, нижнюю челюсть вперед не выдвигает, брови к переносице не сводит, мускулами не поигрывает. Жует через силу последний пирожок с капустой, отдувается, и ни одна собака не распознает в нем человека, которому не только убивать приходилось, но и умирать.
Приговаривает:
– Ну сестренка, ну уважила…
– Может, добавки? – встрепенулась Катя.
– Это будет уже перебор. Того и гляди, сам взойду, как на дрожжах. – Хват погладил себя по животу, который всегда оставался у него по-мальчишески плоским.
– Если хочешь, на ужин снова пирожков напеку.
– С капустой?
– Ну да. Они ведь твои любимые.
– Давай как-нибудь в следующий раз. Боюсь, от обжорства меня разнесет так, что до конца дней своих придется торчать на кухне. Превращусь в ходячий пирожок с капустой, что станешь со мной делать?
Представив себе такую картину, Катя разулыбалась.
– Тебе это не грозит, – сказала она, окидывая брата критическим взором. – Ты вон какой у меня: худой, жилистый. Не в коня корм.
– Не в коня, – согласился Хват, тяжело выдвигаясь из-за стола.
– И побрейся наконец, – крикнула ему вслед Катя. – А то ходишь как уголовник, люди от тебя шарахаются…
Неужели? Н-да, похоже на то.
– Верьте мне, люди, – тихо пробормотал Хват, разглядывая свое отражение в зеркале ванной комнаты. И сам же себе ответил: – Рожа у тебя чересчур кривая, братец. С такой рожей среди диких собак динго обитать, а не в обществе цивилизованных граждан, идущих по пути последовательных демократических преобразований общества.
Вздохнул. Провел пальцами по щетине, отозвавшейся на это прикосновение сухим наждачным шорохом. Не Антонио Бандерас и даже не Михаил Боярский в годы молодые с забубенной славой.
Шарахаться от него пока не шарахались, а вот вещи посторожить или за чужим ребенком присмотреть никогда не предлагали. Когда ехал он в общественном транспорте, то свободное место рядом с ним частенько пустовало. Что-то зэковское действительно проглядывало в облике Хвата, особенно если, забывшись, присядет на корточки перекурить. В расслабленной, мирной позе чудилась притворная ленца отдыхающего хищника, готового в любой миг пружинисто распрямиться и показать, на что он способен.
На что именно? Не разберешь. Темная личность. Мутная.
Улыбка – наискось, прическа – никакая, щеки запавшие, глаза желтые, зрачки в них почти в кошачьей манере сужаются и расширяются, реагируя на малейшее изменение света. Плюс к этому несмываемый чужеземный загар, с которым, как подумалось Хвату, он однажды ляжет в могилу.
Что ж, от этого не отвертишься. Лишь бы попозже, да не таким заросшим.
Криво усмехнувшись, он пустил воду погорячее и принялся за бритье.
Устроившись перед телевизором, Катя бездумно смотрела передачу «Горячие факты», размышляя вовсе не о государственных проблемах, затрагиваемых авторами, а о своих
