волей-неволей подчинялась только его желаниям, это всегда приносило однозначный положительный результат. Значит, так было правильно.
И зря сомневался в правильности ханских решений неразумный бомж, еще надеявшийся, что события станут развиваться дальше по какому-либо иному сценарию, отличному от ханского.
– …Головой не верти, – скомандовал Хан, слегка отступив назад.
Голова замерла, но рот не закрыла:
– Я денег дам, много денег.
– Откуда они у тебя, дед? – угрюмо осведомился Хан. – Ограбил кого?
– Детки насобирали… На квартиру… Чтобы под забором не сдох. Целая тысяча у меня припрятана.
– За тысячу ты не квартиру купишь, а собачью конуру. Да и то вряд ли. Обдурят тебя, дед. Опять обдурят и по миру дальше пустят. Так что ни о чем не жалей.
Хан полуприсел на расставленных ногах, завел шашку за плечо.
– М-ма-ма! – зарыдал бомж, когда сообразил, что первый свистящий взмах над его грешной головой был пробным. Он выл и извивался, пытаясь вывинтиться из рыхлой почвы. Или, наоборот, рассчитывал спрятаться от опасности под землей? Червяк – он и есть червяк.
– Замри! – потребовал Хан. – Слышишь, гад вертлявый? Замри!
Бомж, неизвестно почему, подчинился. Даже пасть свою вонючую захлопнул, умолк. Лишь слезы катились из его старческих глаз, оставляя светлые бороздки на грязных щеках.
Боец, освещавший обреченную голову переносным китайским фонарем, старательно пялился куда-то в темноту, механически играя желваками. Владелец казино всхлипывал. Зрители, окружавшие сцену, завороженно ждали развязки.
Хан прочно вбил левый каблук в почву, мешая ее с прелой листвой. Отклонился всем корпусом назад, занося клинок параллельно земле. Инструмент для перечеркивания чужих жизней замер. Дрогнул нетерпеливым жалом. Метнулся вперед, рассекая притихшую ночь.
– Иэ-эх-хх!..
Эхом ханскому возгласу отозвался всеобщий непроизвольный вздох, вырвавшийся из глоток зрителей, когда клинок лишь чиркнул по макушке бомжа и шумно врезался в хилый сухостой, оставив в нем полукруглую прогалину. Взбешенный промахом, Хан без всякой подготовки нанес еще один удар, короткий и суетливый. Опять клинок пронесся высоковато, но прицел был более точным – все услышали отчетливое чавканье, с которым шашка засела в переносице все еще живой головы.
– Ва-а… – отозвалась она невнятно. – Больно…
– А дергаться не надо было, – зло сказал Хан, хотя бомж и не делал попыток увернуться.
Он с трудом извлек окропленное кровью лезвие, сделал два танцующих шажка назад, собрался и с неожиданной ловкостью все же отсек упрямую башку от загодя погребенного туловища. То ли успел приноровиться, то ли спортивный азарт помог. Хан с облегчением сплюнул и сипло прокомментировал:
– С третьей попытки!
Свита зашлась нервным смехом, кто-то дурашливо присвистнул, улюлюкнул, захлопал в ладоши. А осветитель выпустил из ослабевших рук фонарь и ткнулся лицом в грязь. Отрубленная голова лежала всего в полуметре от его собственной и еще двигала нижней челюстью.
Хан неспешно развернулся к пленнику, который, подвывая, сползал вдоль ствола на колени. Он жалко кривил распухшее, обезображенное лицо, силился что-то вымолвить, но получалось только бесконечное:
– Я… я… я…
– Не ной, – сказал Хан, несколько раз вогнав шашку в сырую землю. От крови она очистилась, зато перепачкалась грязью и облипла гнилыми листьями. Пришлось обтирать клинок об одежду владельца казино, хотя выглядела она не лучше половой тряпки. Догадавшись, что он остался жив после этой процедуры, пленник зашелся рыдающим смехом.
Хан ударил его развернутой плашмя шашкой и напомнил:
– Сказано тебе: не ной!
– Я… я…
– Ты, ты! – подтвердил Хан язвительно. – Ты – то самое дерьмо, которое отказалось платить. Можешь не платить. Я даже не стану тебя убивать. Просто отрублю сначала левую руку, потом – правую. Ты не сдохнешь, тебя перевяжут и выходят. Но ты превратишься в беспомощный чурбан, не способный даже поссать самостоятельно.
Иллюстрируя, как это удобно – обслуживать себя собственноручно, Хан расстегнул брюки и стал мочиться на коленопреклоненного владельца казино, норовя попасть струей ему в лицо.
– Не надо! – выл тот. – Я буду платить, буду!
Он даже не понимал, что на него льется не горячий душ, а едкая, зловонная моча, которую приходилось то и дело сплевывать. Он уже ничего не понимал в этой проклятой жизни. Он только хотел выбраться из жуткого места при голове и руках.
– Я знал, что ты передумаешь, – насмешливо сказал Хан, стряхивая на землю последние капли. – И не нужно больше понапрасну беспокоить своих знакомых жалобами на меня. Знакомые всегда будут где-то далеко, а ты – рядом, в другом таком же укромном уголке. Догадываешься, чем это закончится, чмо ты опущенное?.. А теперь к делу. Завтра отстегнешь не только входные, но и штраф в том же размере. Ну, скажи, что ты завтра не сможешь! Скажи! Я с большим удовольствием обтешу тебя немножко!
– Я смогу…
– Жаль, – усмехнулся Хан. – Или все же не завтра, а послезавтра? Не лишай меня удовольствия отрубить тебе хотя бы одну руку!
– Завтра! – упорствовал пленник. – Утром! Всю сумму!
Хан поманил пальцем бригадира и показал на раздавленное существо у своих ног:
– Слышал? А ты: «У него охрана, у него крыша мусорская, он круто стоит»… Видишь, как он стоит на самом деле? На карачках! Опущенный! Запомнил? Не вздумай сказать мне завтра, что он опять не заплатил. И больше я за тебя твою работу делать не намерен. Все. По коням!
Хан развернулся и пошел прочь. Он соврал бригадиру. Сказать по правде, маленький спектакль доставил ему непередаваемое удовольствие. Хан никогда не чурался черновой работы…
7
Очередная Оля стояла на четвереньках… раскачиваясь в такт неистовым толчкам Хана. Ее ребра ходили ходуном под его ладонями. Худая, как все длинноногие. Зато подвижная.
– Давай! – подбадривал ее Хан. – Шевелись, а то замерзнешь!
Оля посмотрела на него через плечо помутневшими от сладкой муки глазами и попыталась высвободиться, чтобы развернуться к партнеру лицом. Короткой затрещиной Хан вернул ее голову в исходное положение.
Раком, всегда раком. Другие позы Хан позволял только законной жене, с которой проводил время ровно пять раз в году. Новогодне-рождественские каникулы. Пасха. Дни рождения двух сыновей. Неделя семейного отдыха за границей. Ну, плюс к этому, конечно, во время отсидок Хана жена ежедневно являлась на свидания, носила «дачки», передавала «малявы», наспех удовлетворяла естественные потребности мужа. В специальной комнате, в которую может заглянуть кто ни попадя. Унизительное, но необходимое занятие. На опетушенных сокамерников Хан не возбуждался. Правда, со временем приучился использовать девочек примерно по тому же назначению. В точности следовать тюремному способу совокупления мешала врожденная брезгливость.
Он провел за решеткой в общей сложности несколько лет, хотя не имел ни одной судимости, не выслушал ни одного судебного приговора. Его «закрывали» на время следствия, надеясь, что это даст возможность поднакопить свидетельские показания. Однажды Хан провел в сизо целых два с половиной года безвылазно: месяц, три месяца, десять дней, опять месяц, потом дело отправилось на доследование, и все началось сначала.
Чтобы выйти из тюрьмы, пришлось распродать все имущество и все начинать с нуля. Менты обобрали его, авторитетного бандита, до нитки.
– П-падлы! – прошипел Хан, вспомнив унижения, через которые ему пришлось пройти.
Оля вздрогнула, решив, что ругательство адресовано ей за нерадивость, и задергалась, зачастила
