войсковой старшина внушительно произносил: «Александр Павлович лично вас просил! Александр Павлович надеется, что вы не откажете заняться Петром Михайловичем», Алексей сразу же понял, что речь идет о каких-то больших чинах.
«Похоже, они оба связаны с разведкой, — заключил Алексей. — То, что мне и нужно. Они меня, конечно, заметили. Черт побери! Как мы встретимся в Билече?»
Тем временем войсковой старшина завел речь о новом директоре и смене персонала в Донском кадетском корпусе.
Когда был заказан новый графин, беседа стала шумнее, лица собеседников покраснели, Алексей поднялся, подошел к их столику, щелкнул каблуками:
— Простите великодушно, господа, за вторжение! Невольно услышал, что вы из Донского кадетского корпуса. Я собираюсь в Билечу, слыхал, там требуется инженер-электрик налаживать гидростанцию. Разрешите представиться: капитан третьего ранга Хованский, — отчеканил Алексей.
— Павский! — поднимаясь и вытягиваясь, процедил сквозь зубы Иван Иванович и уставился своими рыбьими глазами на Алексея.
— Очень приятно! Николай Александрович Мальцев. Садитесь, князь! Как прикажете вас величать? — спросил второй собеседник.
— Алексеем, и батюшка мой Алексей. Но мы не...
— Садитесь! Нам нужно электричество. Карбидными лампами освещаемся. Отрава! Ищем толкового инженера, — развязно продолжал Мальцев.
— Сначала выправить документы нужно, потом как-то оформиться у военного агента, полковника Базаревича. От него многое зависит, — посетовал Хованский, не торопясь садиться за стол.
— Вы из Бизерты, что ли? — покосился Павский.
— Нет! Из Бразилии. Бежал с кофейных плантаций!
— Ха-ха-ха! Князь Хованский попался на удочку! Меня на Лемносе в Перу вербовали. Да садитесь же вы! — и Мальцев жестом указал на стул. — Выпейте с нами стакан вина.
— С удовольствием. Но прежде всего — я не князь. Мы воронежские дворяне.
— А-а-а! — разочарованно скорчил гримасу Мальцев.
— Хованские — славный дворянский род. Служил один в моем Измайловском полку. — И Павский одобрительно закивал головой. — Но были в старину бунтарями.
— Ха-ха-ха! Только вы, Алексей Алексеевич, в Донском корпусе не бунтуйте. — Мальцев погрозил пальцем и, нахмурясь, снова деланно засмеялся. — Тут идет наше разложение. Недавно кадет усмиряли. Одни за самостийную Казакию ратуют, другие... от других попахивает большевистским душком... Третьи тянут черт знает куда!...
— Николай Александрович, все станет на свои места, это попросту бурлит молодая кровь и у донских кадет, и у крымских. Смешанный состав, великовозрастность и время. Мы и сами порой не знаем, куда податься. В Крымском корпусе тоже неблагополучно...
Алексей уже знал, что Крымский корпус представлял собой весьма противоестественное соединение двух кадетских корпусов — Полтавского и Владикавказского. В 1918 году старшие классы пошли воевать против большевиков. Кто был убит, кто ранен, кто изувечен. Оставшихся после разгрома Врангеля погрузили на пароход и эвакуировали сначала в Константинополь, потом в Королевство СХС, в старый австрийский лагерь для русских военнопленных Стернище при Птуе, близ железнодорожной станции со звучным названием «Свет Ловренс на Дравском полю». Обосновавшись кое-как в обитых толем дощатых бараках, они принялись за учение. Однако его наладить было не так просто, тем более установить дисциплину. Головы кадет и преподавателей были заняты другим. Все ждали, что вот-вот, через день, через месяц падет Советская власть и они вернутся домой.
— Тут неблагополучно, — вздохнул Павский и пьяно посмотрел на Алексея.
— Я ничего не знаю о судьбе наших кадетских корпусов, — признался Хованский.
— Донской кадетский корпус, верней его младшие классы, был эвакуирован в девятнадцатом году из Новочеркасска в Новороссийск. Не в обиду вам будет сказано, Николай Александрович, — Павский поклонился в сторону Мальцева, — но ваши казаки отступали столь стремительно, что едва не позабыли о своих кадрах. Кадетиков посадили на пароход, уходящих в Турцию, в последний момент, а оттуда англичане вывезли их в Каир...
— В Александрию, — поправил его Мальцев. — Верней, под Александрию, в палаточный городок. И собрали туда всех ребят: и отроков и юношей. И назвали сие смешение Донским Александра Третьего кадетским корпусом! Хе-хе! Чудненько! А? То-то! Корпусом, куда принимали в отличие от прочих корпусов, не только детей потомственных дворян, но и простых казаков. Поэтому можно себе представить, как там ладил, скажем, Санжа Цуглинов, сын калмыцких степей, с лощеным чадом основателя Московского лицея Иваном Катковым или с изнеженным отпрыском славного рода графов Кановницыных, когда после изнурительного дневного зноя им приходилось всю ночь дежурить под завывание шакалов у денежного ящика. Они даже песенку сочинили. — Мальцев наклонился к Алексею и тихонько фальцетом запел:
Потом отхлебнул вина и начал свертывать цигарку.
— А что было со старшими кадетами? — спросил Алексей.
— Их эвакуировали из Евпатории и после долгих мытарств направили в Словению, в бывший австрийский лагерь для русских военнопленных Стернище. По соседству с крымцами. И сделали глупо.
— Почему? — удивился, Алексей, подливая войсковому старшине вина.
— Начались раздоры! Полтавцы впитали в себя все отвратительные обычаи школы гвардейских кавалерийских, я подчеркиваю, Иван Иванович, кавалерийских юнкеров, переименованной потом в Николаевское кавалерийское училище. Они видели себя эдакими лихими гусарскими корнетами, которым все нипочем, все трын-трава! Они, начиная с директора и кончая последним воспитателем, были искренно убеждены, что «Звериада» — это собрание куплетов о «зверях ада», что она дошла до них такой, какой написал ее Лермонтов[5]. И переняли роняющий человеческое достоинство «цук», в силу которого младший кадет, то есть «сугубый», должен беспрекословно подчиняться выпускнику — «корнету». «Сугубого» можно заставить ходить гусиным шагом или вертеться волчком. «Сугубому» можно в виде наказания дать «на честное слово» сто приседаний, приказать являться с дурацким рапортом каждые четыре часа. Несогласные, видимо, с творцом «Полтавы», что «В одну телегу впрячь неможно коня и трепетную лань», полтавцы, которых было большинство, старались навязать «цук» владикавказцам — этим вольным казакам, привыкшим относиться к «иногородним» пренебрежительно. Возникали драки, переходившие в настоящие побоища. Вот в чем был раздор!
— А при чем же тут донцы? — спросил Алексей.
— Донцы? — вытаращился полковник. — Это они подзуживали и поддерживали владикавказцев. Стоило начаться драке, как они, не заставляя себя долго ждать и запыхавшись от стремительного бега, набрасывались с дикой злобой на «полтавских галушек».
— И «полтавский бой» заканчивался в их пользу, не так ли? Ну а фонари под глазами, распухшие губы и носы и выбитые зубы в расчет принимались? Вроде кулачных боев? — пошутил Алексей, вовлекаясь в беседу, про себя успевая отмечать: «Вы деретесь между собой от злобы к нам, большевикам, вас терзает тоска, что никогда уже не будет согласия между желаемым и действительным, прошлым и настоящим».
— Да, большие беспорядки, — продолжал Мальцев. — По вечерам становилось опасным пересечь неписаную границу между корпусами. Все чаще разливистый подголосок хора донских кадет или берущая за душу украинская песня звучали под аккомпанемент жужжащих и визжащих железок, пущенных из пращей, или под глухие удары камней о дощатые стены бараков.
Павский, слушая, налил себе полный стакан вина, выпил его залпом и уставился в окно. В небе догорала вечерняя заря.
«Он пьян», — отметил Алексей.
