— Дальше пошло хуже, — заговорил хмельно Павский. — Последовала серия самоубийств. Следствие каждый раз заходило в тупик. Застрелившийся оставлял после себя записку: «В смерти прошу никого не винить. Причина — тоска по Родине». Наконец, по оставленному кадетом письму выяснилось, что среди полтавцев действует группа, именующая себя «Клубом самоубийц», которая вербует неустойчивых юношей. Члены клуба регулярно собираются и тянут жребий, кому пришел черед... Кадет в душераздирающем послании обращался к корпусному начальству и к товарищам: «Честь, — писал он, — не позволяет мне остаться в живых, не позволяет и выдать членов клуба, но я хочу предупредить, что через десять дней будет новая жертва». Все вокруг заволновалось. Надо было принимать экстренные меры. Из Белграда приехала комиссия. Выяснилось, в конце концов, что группа кадет сначала «щекотала себе нервы»: каждый из членов клуба, чтобы доказать свое бесстрашие, должен был вставить в наган патрон, повернуть, не глядя, барабан и, приставив дуло к виску, спустить курок. Потом показалось этого мало и они решили перейти к самоубийствам. Комиссия и следственные органы ничего толком не выяснили. Мнения разделились, одни утверждали: «Дело рук Москвы!»; другие: «У кадет из-за вечных драк сдали нервы»; третьи: «Пошатнулась вера в вождей, обещавших скорое возвращение на родину!» — и так далее. Я полагаю, что тут скорей всего тяжкие условия жизни, неудовлетворенность, неопределенное будущее и попустительство... — Полковник посмотрел на войскового старшину, который сидел с закрытыми глазами, но настороженно слушал рассказ, в такт его словам ударяя указательным пальцем по кромке стола.
Он открыл глаза, улыбнулся Алексею и, словно только и ждал, подхватил последнее слово Павского:
— ...попустительство корпусного начальства! Хе-хе! Не правда ли, Иван Иванович? Потому-то комиссия и сменила воспитательский состав. И пошла писать губерния! Решили вывезти корпуса из Стернища в разные города, улучшить питание, одеть и обуть. Донцам предложили обмундирование бывшего австро-венгерского кадетского корпуса в Мариборе, повезли их туда, в древний штирийский город у подножия Альп, который славится яблоками и красивыми девушками. И когда великовозрастные, широкоплечие и мосластые сыны Дона стали натягивать на себя куцые мундирчики и узкие брючки, сшитые на щуплых и худосочных отпрысков австро-венгерской знати, те трещали по всем швам! Черные же лакированные каскетки с большими золотыми орлами и белым плюмажем наши черти, хе-хе, употребили в виде разовых ночных, простите, «генералов».
Павский, сдерживая смех, выговорил:
— И поставили этих «генералов» перед дверями воспитателей, командиров сотен и директора! И перед вашими тоже.
— Точно! Я бы на их месте тоже так сделал. Ха-ха-ха! — и Мальцев принялся наливать всем вина. Отпив немного, он продолжал: — Кое-как одели вторую и третью сотни, а первая так и осталась голая и босая. Только и слышишь во время переклички: «Агеев?» — «Без ботинок!» — «Губарев?» — «Болен!» — «Журавлев?» — «Без ботинок!» — «Карпов?» — «Сдал в починку обмундирование!» Чудненько, а? В двадцать третьем году Стернище опустело. Крымцы уехали в Белую Церковь первыми. Туда же переводили и Донской Мариинский институт, эвакуировавшийся в 1919 году в полном составе во главе с директрисой, вдовой застрелившегося атамана Каледина. А обиженных до глубины души донцов отвезли в юго-восточную Герцеговину, в бывшую австрийскую крепость, неподалеку от границы с Черногорией, близ населенного турками городка Билечи!
«Надоела их болтовня, — отметил про себя Алексей. — Ни слова не говорят при мне о генерале Кучерове».
— Извините, Николай Александрович! Должен вас прервать. Было очень интересно! Но мне пора, — и Павский, поднимаясь, постучал пальцем по циферблату наручных часов. — Надо отдать последние визиты. А вы беседуйте. Вы мои гости. Наденька, — обратился он нетрезво к близстоящей официантке, — они мои гости! Принесите им еще вина. Честь имею! До завтра, Николай Александрович, а с вами, Алексей Алексеевич, увидимся, наверное, в Билече. — Чопорно поклонившись, он звякнул шпорами и, стараясь твердо печатать шаг, направился к выходу.
— Мне полковник показался несколько суховатым, даже холодным и, пожалуй, высокомерным, — сказал Хованский; теперь его уже занимало: кто такой Александр Павлович, который послал за Павским этого сидящего перед ним за столом войскового старшину.
— Я мало с ним знаком. Иван Иванович был адъютантом Корнилова, работал в ОСВАГе[6], подвизался без успеха не то у Раевского, не то у Богнара. Ну-с... Там, дорогой князь, бишь, Алексей Алексеевич, работают люди с железными нервами и живым умом, а Иван Иванович... Это не то... Он возглавил комиссию по расследованию «Клуба самоубийц» и тут окончательно потерпел фиаско и был назначен воспитателем в Крымский кадетский корпус. Теперь его переводят в Донской, преподавать французский язык в младших классах. Чудненько, а? — В словах Мальцева звучала досада. — Связи у человека в верхах...
— А кто это, Богнар и Раневский? — спросил Алексей, хотя отлично знал, что полковники Богнар и Раевский ведали врангелевской контрразведкой и разведкой. «Для чего он все это мне рассказывает? Уж не думает ли вербовать? Или просто не привык к этому банатскому вину, которое развязывает язык?»
— Не Раневский, а Раевский! Богнар и Раевский, собственно, заплечных дел мастера, «охранка» Врангеля, если хотите, «Тайная канцелярия». Страшные люди, не к ночи будь помянуты! — и Мальцев засмеялся. Потом с сожалением посмотрел на опустевший графин, нерешительно взглянул на официантку, махнул рукой, взял стакан, небольшими глотками выпил вино до дна, вытер усы и встал:
— Ну-с, молодой человек, не довольно ли? Это чертово вино действует...
— Как «рука Москвы», — подмигнул Алексей.
— Да, нагнали страху на нас большевики после дела Савинкова[7]! Все в штаны наклали! — Мальцев неверными шагами двинулся к выходу.
Алексей понял, что сам войсковой старшина вряд ли доберется до гостиницы, взял его под руку.
На другой день Алексей просидел добрых два часа в городском саду, обдумывая дальнейший план своих действий, и все более приходил к убеждению, что из Белой Церкви ему срочно надо ехать в Белград. Вчерашний разговор полковника Павского с Мальцевым страшно его заинтриговал. Конечно, поверить в то, что случайно сразу напал на след готовившейся операции, связанной с документами, находящимися у Кучерова, он не мог. Мальцев был сильно пьян, Алексей проводил его до гостиницы, намереваясь еще и там продолжить беседу, но Николай Александрович умел держать язык за зубами. И все-таки на вопрос: «Будет ли Александр Павлович в Белграде?» — Мальцев, ничего не заподозрив, ответил: «Нет, генерал Кутепов выехал в Париж». И Хованский даже вздрогнул: Кутепов — это же начальник разведки РОВСа[8]. А ведь Петром Михайловичем зовут Кучерова! Затем Мальцев сказался занятым, признался, что его скоро в гостинице навестит Павский, с которым они поедут в Белград.
В Белой Церкви у Хованского возникло удивительное чувство: городок напомнил ему родной Воронеж, детство, юность... Вот за воротами сада проходит парами класс институток в белых пелеринах с чопорной классной дамой в какой-то невероятной шляпе. Институтки исподтишка бросают на него любопытные взгляды с лукавинкой. «Что за офицер сидит на скамейке?» Проходит в черной рясе монах, смиренно опустив долу глаза. Продефилировали две дамы, эдакие «старые барыни на вате». Одна из них бесцеремонно оглядела его в лорнет.
Сегодня воскресенье, и в городе много кадет. Они разгуливают по улицам группами и парами. Вот по аллее сада идут три кадета. Они увлечены разговором. Один из них, среднего роста, с «Георгием» на груди, сутулый шатен, его узкое, похожее на щучью морду лицо, вытянутый нос с горбинкой и колючие зеленоватые глазки до боли напоминают кого-то из далекой юности. Алексей мучительно напрягает память. Тем временем один из кадет хлопает «щучью морду» по плечу и говорит:
— Пошли выпьем по стаканчику, тряхни мошной!
— И в самом деле, Околов, не будь сквалыгой! — берет его под руку другой.
— Нету монеты! — блеет тот, как козел, и тут же, заметив сидящего на скамейке офицера в морской форме, показывает глазами на него товарищам. И они, поправив пояса и одернув рубахи, лихо откозырнув, проходят мимо.
«Черт! Каким образом? Да, несомненно, сын Околова, жандармского ротмистра Сергея Околова! Человека из той страшной ночи...» Хованский смотрит вслед удаляющимся трем кадетам, а перед глазами
