другим: это был запах чужой смерти. Да не одной, а многих и многих людей…
— Работы у нас здесь хватает, — Фридрих сделал широкий жест рачительного прусского помещика, показывающего гостю свое образцовое хозяйство. — Стреляем, закапываем, сжигаем, обливаем кислотой, засыпаем известью. В общем, вкалываем будь здоров. А ты-то хоть чем занимаешься, а, Вилли?
— Я… — гость из Берлина задумался, — выполняю всякие поручения.
— И кто же тебе их дает? — поинтересовался трудолюбивый палач.
— Рейхсфюрер Гиммлер, — бесстрастно произнес Моргенштерн.
С его приятеля мигом слетел весь хмель. Фридрих весь подобрался и одернул свой такой непрезентабельный мундир.
— Да-а. И чем же ты занимаешься? — спросил он.
— Знаешь, я бы не хотел вдаваться в подробности. Это государственная тайна.
— Все понятно. Но выпить-то ты со мной, с боевым офицером, надеюсь, не откажешься?
— Отнюдь, — сказал посланец рейхсфюрера, стараясь вспомнить, когда же он в последний раз толком обедал. — Но сначала дела. Мне надо встретиться с начальником лагеря.
— Нет проблем. Он на месте.
О чем конкретно говорил гауптштурмфюрер СС Вильгельм Моргенштерн с начальником лагеря смерти № 131, гауптштурмфюрер СС Фридрих Зоммерфельд так и не узнал. Но, судя по тому, как подобострастно вел себя бобруйский обер-душегуб, дело оказалось весьма серьезным.
Подручные Моргенштерна удалились в подвалы крепости, которые тщательно охранялись эсэсовцами и куда даже сам Фридрих Зоммерфельд не имел доступа. В этих помещениях, бывших раньше гороховыми складами, сейчас хозяйничало особое подразделение, и никто, кроме начальника лагеря, не знал, что там хранится. Слухи ходили разные, и, возможно, если бы кто-нибудь из офицеров СС попал в самый дальний подвал за тяжелой железной дверью, то даже ему стало бы немного не по себе.
Уже три года специальная служба занималась делом государственной важности. Со всех концентрационных лагерей, находящихся на оккупированной территории, сюда, в Бобруйскую крепость, и еще в несколько подобных мест свозилось золото, изъятое эсэсовцами у заключенных. Это были золотые цепочки, кольца, сережки, браслеты, крестики. Но, конечно же, больше всего сюда поступало зубных протезов и коронок. Здесь все это золото плавилось в тиглях и превращалось в сверкающие слитки, на каждом из которых красовался имперский орел со свастикой в лапах. Очень узкий круг людей достоверно знал об этом источнике дохода «третьего рейха», несколько высших государственных чиновников знали точные цифры, и только два человека владели полной информацией. Ими были рейхсфюрер Гиммлер и рейхсляйтер Борман.
Сейчас в казематах Бобруйской крепости спешили как можно скорее переплавить, превратить в сверкающие бруски груды коронок, лежащих в больших, глубоких цинковых ящиках. Работа велась дни и ночи.
Итак, все должно было быть закончено завтра. Золото взвесят, промаркируют и аккуратно упакуют в цинковые ящики со специальными замками, а затем эти ящики спрячут в деревянные, крашенные в зеленый цвет. На каждом ящике будет поставлено несколько пломб. Вместе с ящиками гауптштурмфюреру СС Вильгельму Моргенштерну будет передано два комплекта документации: настоящий и фальшивый для сопровождения.
Посланец Гиммлера посмотрел, как движется дело, и остался доволен. Всех людей, занимавшихся переплавкой, он приказал начальнику лагеря уничтожить. Это было распоряжение рейхсфюрера, естественно, устное.
Теперь оставалось только ждать. Самолет, на котором Вильгельм Моргенштерн прилетел из Берлина, тщательно готовили к обратному рейсу. Его должны были сопровождать два истребителя: как-никак на борту сто восемьдесят три килограмма золота в аккуратных слитках, каждый из которых был завернут в специальную пергаментную бумагу.
Хоть фронт и приближался к Бобруйску, тем не менее гауптштурмфюрер СС Фридрих Зоммерфельд принял своего лучшего друга, как в старые добрые мирные времена. Толстые стены крепости надежно отделяли товарищей от внешнего мира с его лагерями смерти и танками генерала Рокоссовского. Патефон играл бравурные марши, под которые когда-то так хорошо было шагать по Парижу, Варшаве, Киеву…
— Понимаешь, Вилли, — сказал Зоммерфельд, успевший по случаю приезда порученца самого рейхсфюрера переодеться и вымыться, — все здесь не так уж и плохо, как кажется. Работа как работа. Надеюсь, ты меня не осуждаешь?
— Да нет, что ты, Фридрих! — успокоил его приятель. — Я понимаю, кто-то должен делать и это.
— Конечно, не хотелось заниматься такими вещами, но рейху нужны такие люди, как я.
— Да, служба у тебя — не позавидуешь.
— Думаю, у тебя не лучше.
— Не лучше, хотя вот так убивать людей не приходится.
— Разве это люди? Это уже навоз. И вообще, давай не будем о них. Вспомним лучше детство, наш городок. Кстати, как твоя сестра, как Герда? Такая была хорошая девчонка.
— Она вышла замуж в самом начале войны с Россией. Вышла, как полагали отец и мать, очень удачно. А потом ее мужа, офицера абвера, убили уже в сорок первом где-то под Смоленском. Я перед отлетом заезжал домой, встретился с родителями, был у сестры. Там ничего не изменилось, правда, жить стало тяжелее.
— А к моим ты не зашел?
— Нет, не зашел. У меня не было времени. Я заехал всего на час, а потом мне следовало вернуться в Берлин, получить кое-какие бумаги.
— Ясно. А я, представляешь, за все эти четыре года был дома всего два раза. Но самое страшное не это. Я не могу писать письма. Начинаю писать и рву. Понимаю: все, что могу им рассказать, для них будет каким-то кошмаром. А для меня этот кошмар — явь. Каждый день приходится присутствовать при расстрелах, убивать самому, следить за тем, как привозят заключенных и как их уничтожают. В общем, на моих глазах погибло столько людей, наверное, больше, чем жителей в нашем Раушене. Если бы еще лет пять назад мне кто-нибудь сказал, что я стану заниматься такими делами, я плюнул бы ему в рожу. А теперь нахожу в этом удовольствие. Ко всему можно привыкнуть. Вот разве что запах… Только шнапсом его и переживаю. Знаешь, Вилли, здесь многие офицеры сошли с ума. Да и не только офицеры. Приходят, казалось бы, нормальные люди, прослужат пару месяцев и начинают проситься на фронт. Я вначале этого не понимал…
— А сейчас? — спросил Вильгельм, глядя в словно выгоревшие, бесцветные глаза своего приятеля.
— А сейчас все нормально, я их понимаю. На фронте проще — там хоть как-никак враги, а здесь живое мясо. И я это мясо из живого превращаю в мертвое. Короче, весь этот лагерь — огромная бойня. Наша бойня, бойня моего отца, это ничто в сравнении с нашим лагерем. И тебе, Вилли, лучше всего этого не видеть. Ты всегда был счастливчиком, во всем тебе везло. А мне… — Зоммерфельд разлил по рюмкам коньяк. Несмотря на то что он изрядно нагрузился, руки его не дрожали.
Приятели выпили, затем повторили. Лицо помощника начальника лагеря еще больше раскраснелось, Вильгельм же, наоборот, как-то побледнел.
— Я смотрю, ты не приучил себя пить? — заметил Зоммерфельд.
— Нет, я не люблю, — ответил гость из Берлина. — Ты же знаешь, я никогда не любил спиртное.
— Я тоже не любил. А вот здесь без него нельзя. Даже трудно сказать, сколько я выпиваю в сутки. Просыпаюсь — пью, днем пью, вечером пью. Для того чтобы уснуть, обязательно должен напиться. И другие офицеры так же делают. Если не пить — сойдешь с ума. А сходить с ума не хочется.
— Может, тебе написать рапорт?
— Это бесполезно. Я уже ничем другим не могу заниматься. Понимаешь, кроме как стрелять в за-
тылок, я уже ничего не умею делать. Но это уж делаю на совесть. С двенадцати шагов попадаю точно в позвонок. Хочешь, покажу? Вот прямо сейчас пойдем, и я тебе продемонстрирую?
— Нет, не хочу. Не надо, Фридрих. Давай лучше еще выпьем.
Моргенштерн налил полрюмки себе и полную своему приятелю.
Тот покачал головой:
