— Я это только так, для приличия, с тобой пью из рюмок. А когда один — ночью или вечером — я пью вот так.
Зоммерфельд взял бутылку, расстегнул верхнюю пуговицу своего кителя и принялся жадно пить коньяк из горлышка, не прерываясь, пока бутылка не опустела. Затем он швырнул ее в стену. Бутылка с грохотом разлетелась вдребезги.
— Вот так, друг мой любезный, вот так здесь пьют все. И больше ни о чем не спрашивай.
— Хорошо, не буду. А хочешь, Фридрих, я тебя возьму с собой? — неожиданно предложил Моргенштерн.
— Куда? — пьяно осклабился Зоммерфельд.
— В Германию.
— Ты можешь меня забрать туда?
— Да, могу.
— Меня не отпустят.
— Я тебя возьму.
— Я никуда не поеду, даже если мне прикажет сам рейхсфюрер.
— Ну, как хочешь. Мое дело было предложить, а ты поступай как знаешь.
— Я знаю, как надо поступать. — Фридрих вытащил из кобуры пистолет и показал его школьному другу: — Вот лекарство от всех печалей и всех сомнений, оно всегда при мне. И если что, я прошу Бога только об одном — чтобы он позволил мне успеть нажать на курок.
Вильгельм смотрел на своего приятеля и понимал, что тот навряд ли пустит себе пулю в лоб. Ведь те, кто часто говорит о самоубийстве, как правило, до ужаса боятся смерти. Вот он, Вильгельм Моргенштерн, был вполне готов к этому шагу, если обстоятельства так сложатся.
А Фридрих, видимо, оседлал своего любимого конька:
— Я не могу представить, что кто-то сделает эту работу за меня. Только я сам, вот этой рукой, этим пальцем нажму на курок, — и он приставил ствол «вальтера» к виску.
— Да прекрати! Перестань! — закричал Вильгельм. — Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом.
— А о чем говорить? Нас всех перестреляют, ведь мы отребье. И самое страшное — я это понимаю. Я палач, самый настоящий палач, и руки у меня не по локти в крови — я весь в крови по горло. Иногда я просыпаюсь ночью, и мне кажется, что моя кровать плавает в густой крови. И я кричу. Кричу среди ночи. Хорошо, что здесь толстые стены и моих воплей никто не слышит. А затем пью и пью, пока наконец не приду в себя. А утром опять надо идти убивать… И это длится уже четыре года. Четыре бесконечных года… Здесь, в этом лагере, я второй год, а до этого я был под Минском, в Тростенце. Ты знаешь, Вилли, почему стреляют в затылок или зачем идущим на смерть завязывают глаза?
— Нет, не знаю, — сказал Моргенштерн, отодвигая наполненную рюмку.
— Я тебе объясню.
— Объясни, — спокойно сказал Вильгельм, нервно разминая сигарету в тонких холеных пальцах.
— Так вот, глаза завязывают для того, чтобы не видеть взгляда человека, которого убивают. Хотя я сам могу стрелять в лоб и не боюсь этих безумных взглядов. Они скользят по мне, как по стеклу, а ведь такой взгляд может прожечь насквозь. Но я сделан из какого-то крепкого материала, очень крепкого…
При этих словах Фридрих пошатнулся и уронил голову на стол.
Моргенштерн перетащил гостеприимного хозяина на кровать, а сам пошел в отведенную для него комнату. Он выглянул в окно. Небо совсем потемнело, влажный воздух был насыщен электричеством. Вот- вот должны были послышаться первые раскаты грома и засверкать молнии. Вдали что-то загрохотало, но на грозу это было не похоже, а русские танки были еще далеко. Скорее всего где-то что-то взрывали.
Вильгельм снял мундир, лег на кровать и стал пристально рассматривать потолок. В его голове пульсировала одна мысль: ему повезло, что он не убивает людей, вернее, никогда не убивает безоружных. Что во всех случаях, когда ему приходилось стрелять, он стрелял в тех, кто мог убить и его.
— Да, да, — прошептал исполнитель воли рейхсфюрера, — скорее бы все это закончить, погрузить ящики в самолет и улететь отсюда.
Улететь в Германию, где пока еще относительно тихо, хотя по всему чувствуется, что война может прийти и туда. Налеты английской авиации давно уже стали обыденными. И даже у него в его берлинской квартире окна были крест-накрест заклеены полосками бумаги, а изнутри их прикрывали тяжелые черные шторы, через которые свет не мог пробиться на улицу.
С утра Моргенштерна поджидала неприятная неожиданность. Гроза началась на рассвете. Хотя все в принципе было готово к отправке из Бобруйска, вылет задерживался. Дождь лил до самого вечера.
Вильгельм то и дело выходил во двор, пытаясь рассмотреть на небе хоть маленький просвет. Но тучи шли плотной стеной, извергая из себя потоки воды, которые, казалось, затопили город.
Посланец Гиммлера дважды собственноручно проверил пломбы, проштудировал документы, выданные ему специальным подразделением концентрационного лагеря. Уже часов в семь вечера начальник лагеря доложил ему, что люди, занимавшиеся переплавкой золота, уничтожены. Теперь только они двое знали о содержимом ящиков.
В восьмом часу его отыскал пьяный Зоммерфельд. Он вломился к нему в комнату насквозь промокший, в его глазах плясали безумные огоньки. В руке Фридрих сжимал пистолет с расстрелянной обоймой и, как заведенный, нажимал на спусковой крючок. Оружие издавало сухие щелчки, которые раздражали Вильгельма больше, чем если бы скребли железом по железу.
— Успокойся, Фридрих! Не надо! Сядь и выпей, — сказал Моргенштерн.
— Я только что собственноручно двенадцать человек отправил на тот свет… Собственноручно… Посчитал — и каждого второго из первой шеренги… Представляешь, мерзавцы хотели убежать из лагеря! Но им это не удалось. Ты посмотрел бы, как радовались идиоты, которые остались в живых. Но ведь, знаешь, завтра и их в расход. Всех в расход! Наш начальник получил циркуляр уничтожить всех заключенных, всех до единого. Вот работка предстоит!
— Успокойся, Фридрих! Давай выпьем.
— А ты, смотрю, уносишь ноги.
— Да, как только установится погода, я улетаю.
— Лучше останься. Здесь такая потеха скоро начнется, ты себе и представить не можешь.
— Почему же, могу, — холодно сказал Вильгельм Моргенштерн, поправляя награды на груди своего кителя.
Первая радость от встречи с приятелем уже прошла, и этот пьяница начинал раздражать, причем до такой степени, что Вильгельму хотелось выхватить из кобуры пистолет и пустить ему пулю в лоб. Вильгельм даже не понимал, почему возникло такое чувство: то ли оттого, что Зоммерфельд воображает себя эдаким героем, то ли оттого, что он, Вильгельм Моргенштерн, должен покинуть Бобруйск и через несколько часов окажется в сравнительно безопасном Берлине, где его встретят как героя.
Трижды Моргенштерн связывался с аэродромом, и трижды ему давали неутешительные ответы: взлетная полоса раскисла, вокруг бушует гроза. Впрочем, подтверждение этой метеосводки можно было видеть воочию.
«Вот невезение! — думал Моргенштерн. — Уже давным-давно я мог бы быть в Берлине, сдать груз и получить несколько дней отпуска. Но, видно, не судьба».
Он понимал: обязательно должен быть просвет хоть на час. И тогда самолеты смогут взлететь.
Черт, только бы вырваться отсюда, не дожидаясь генерала Рокоссовского…
Испугавшись того, что он не сможет выполнить задание, Моргенштерн уже начал подумывать, не отправиться ли поездом. Но его предупредили, что на железных дорогах хозяйничают партизаны, что поезда один за другим идут под откос, там, за линией фронта, в тылу, творится что-то невообразимое. Партизаны взрывают мосты, дороги, разбирают рельсы целыми километрами. Так что отправляться поездом — верная гибель.
Вильгельм Моргенштерн начал нервничать, хотя в общем-то был довольно сдержанным человеком. Он даже накричал на своих людей за какую-то мелкую провинность и пообещал им, что разберется с ними, как только они окажутся в Берлине. Хотя все его люди, как и он сам, прекрасно понимали, что последнее стало весьма проблематичным.
