Поколение судьбы

ботинках от «Гиганта»
подходит к нам с улыбкою ваганта,
приветствует: «О, демоны, о, маги!»
«О, Волохов, купи продам я краги!»
Он хитро замечает: «Владислав,
ты правнук Велемира, но не пиво,
залитое в телесный автоклав,
мешает нам настроить эту лиру.
Пройдемся мощными ступнями,
прогромыхаем гениальными костями
осенним ипподромов городов.
Я кончу в Риме, склеп уже готов!»
Молчу, по Герцена за ним иду,
на мне Европы каменный жилет,
навстречу негритянский слет,
он обсуждает мрачный геноцид.
Веселые под черной кожей греки
толпятся на лужайке, как бы дети.
Две серые ладони телом дама
мне подает негроидная самка.
Я их трясу и говорю: «Вот – пава,
любимая коричневого мавра».
Мы подошли и пиво, как река,
таким же цветом в Грузии Кура.

1982.

* * *

Неужели в этом гоpоде нет ни одного человека,
котоpый ждал бы меня?
Неужели нет ни одного человека,
который думал бы обо мне?
Может быть на свете нет ничего?
Я одинок и прохожу средь призраков остывших
привычным шагом и завидую себе.
Я прохожу особую школу одиночества:
кто раньше сдаст – я или мир?
Думаю, мир.
Я в колыбели сижу,
мир мне пытается глазки состроить,
он меня принуждает уверовать только в него,
он заставляет меня принять его жесткие ласки,
он надрывается и хохочет
и заставляет стать юродивыми меня
и мою будущую жену.
Толстый, уродливый, многоногий, красноречивый,
к тебе мир, обращаюсь!
Нет, не хочу принять твоих правил,
хочу жить по своему, хочу себя жить.
Кто сказал и когда, что необходимо принять правила мира,
кто смирился первый?
Я не могу смириться.
Не хочу быть поэтом.
Не могу жить обособленно от остальных!
Я плачу, безумный,
я стою на горе,
смотрю вниз и вдаль —
там море исчезает в ночном небе так, что не понятно, где оно.
За спиной моей Луна в обличие месяца прячется постепенно за гору,
словно бог какой сидит и, высунув палец, прячет вновь его.
Вот я один, совсем один,
как чистый лист бумаги,
мысли проступают в голове;
я вижу, что освещенный дворик,
единственный светлый на весь город,
напоминает причудливую маску,
которая привалилась к колонне зала,
над маской оплывает последняя свеча,
карнавал окончен,
и я, завоевав поцелуем право посмотреть на пустынный зал,
смотрю и дышу тишиной и безликим небом
и женщиной —
она возле меня и ждет меня.
И я сажусь на землю,
кидаю женщину на колени
и раздеваю её,
и закрываю наши глаза её волосами,
и отпугиваю её смущение,
и перебираю её пальцы,
и глажу губами её тело,
и накрываю её тело своим;
и вот мы в розовой воде,
растворённые в ней,
и дышим водой,
и живём водой;
и теперь я проникаю в глубь моей женщины,
я вытесняю её,
она умирает, вытесняя меня;
мы – в плеске и колыхании,
мы – в сумеречности,
мы – обнажённое дно,
мы – танец хлипких песчинок,
мы – тысячекратный розовый свет,
воплощенный в нас,
мы – прочее, что живёт и двигается в розовой, усталой воде.
В объёме меняющихся вод пробегают водяные сгустки,
наши тела переменяются в размере,
и акт совокупления уже дышит,
но он ещё дитя,
он лишь пробует себя,
и твои руки ещё не рыдают,
и ещё мой член не живет по себе.
И вот молния, чудо, высокая чернота:
ты в тяжёлом предсмертном полёте,
я, нанизанный на позвонки твоих стонов,
не удерживаю в себе тяжести непомерной сердца
и выливаю его сквозь рот и все поры —
и удерживаю твоё губами.
И нет положений тел,
и нет самих их:
сердце и сердце;
и уже телу твоему не приказываю,
а руками леплю пустоту,
и вот уже не за что нам зацепиться,
уже последний крик подходит к губам,
еще поцелуй и всё!
Ещё один поцелуй и мы умрем,
мы не вернёмся!
И я великодушен —
и возвращаю тебя на землю.
А сердца мы слюбим новые.

1982.

Угол комнаты

1.
Я не пойму, что делать,
Где руки приложить,
Тоска мой ум – как келарь —
Заставит прислужить,
Себе и небу драмы
Рисует на листе,
Где чёрной номограммой
Лежит мой крик в тоске,
И белая гитана —
Как ветренная дама —
Сидит на волоске,
Ломается в толпе.
Ещё там черти возле,
Куда уж хороши,
Визжат и пляшут польский
На ладах всей души.
Брожу пока в пустыне,
Брожу без дела я,
Но ветер мой отныне,
И мне его душа.
Я умер для гражданства
И умер для себя,
Но мировые танцы
Пусть радуют тебя.
Ты в маске ходишь милой,
Когда ты ночь моя,
Или пытаешь мима,
Когда жена моя.
И мне забытый холод
Подаришь как-нибудь,
Или: – Ребёнок-голод —
Ты скажешь. – Позабудь,
Но ты рождён слепой,
А я – твой мёртвый друг,
Но хочешь песню спой,
Что я – зелёный луг.

2.
Когда мне нужно пить,
Я подымаю свод,
И звёзд сплошную нить
Я связываю в сеть,
Опутываю мир и вод
Сплошную мощь.
Серебряный Господь
Стоит, и плащ
Его – развитый Богом.
Придуманный убогим —
Рядом человек
Смеётся век,
Презрев успех,
Холодный свет объяв,
Пугается утех.
Ему грозит весло,
Им управлять легко,
Надев в уключину его.
И на корме лежит бедро.
Рука управит хорошо.
Подплыв к толпе,
Пускай оно
Воткнется в дно
Весло.
Усталость! право. Тишина.
На небе средняя Луна.
И жду я в гости праотца
Или сынов своих посла.
Сомнение. Манит постель.
Мешают свет и хмель.
Эй, кто там ищет Слово?
Давай, поторопись.
Поэт, так не женись,
А жить захочешь – на здоровье,
Только снова.
А видишь сексуальную корову,
Скорее к женщине вернись,
Её ты обними,
Устами нежности дари,
А после подними,
И брось к востоку, где зари
Печальные огни
Прольются на твои дары.
Не хочешь, так уйди.
Ох, вновь забилось что-то,
И руки холодны,
Горит восток по-ротно,
И мёртвый видит сны,
И нет колючей веры,
Нет разницы уже —
Мой верный келарь
Потянется в душе.
Ох, смерть моя ночами,
Не бродит, не живёт,
Её перста очами
Вошли в меня, как лёд.
Прекрасная поплачет
Над серенадой той.
Огни. И мёртвый скачет
Забытой стороной.
Азийский бритый берег.
Русалка. Ветер густ.
Конец и чёрный мерин
Мне видятся – как куст.

1982.

Театр

1.
У стен рыдали соловьи,
поток уснул и липа зеленела,
в саду гуляют пары по аллеям,
ручной шумит у дома водопад.

Пропел лакей уже к обеду,
привстали гости на закате дня,
к обеду всех позвали кушать кости,
а молодые женщины ступали возле старых.

Часы сломались и не били,
корову застрелили на охоте зря,
погонщики стеною шли, бежали молча волки,
на красные флажки бежали егеря.

Два карапуза сели на одни качели,
болтали мамы под вуалью о Лавуазье,
в саду продрог туман, беседки опустели,
натужная Луна на небо выползла одна.

Крахмальный стол стоит в желудке дома,
играют Моцарт с Бахом пополам,
встал председатель новый и рыжебородый,
на блюде голову внесли и положили возле.

Среди еды уженок пробирался,
дома топились красной костью колеса,
возничий пьян, ездок насилует девицу,
вторая Маргарита голая толпилась на коленях.

В двуЯнусных покоях содержанки тутси,
вокруг постели четверо немых стоят,
прогнулись на пружинах люди, словно кони,
заржали седоки, ворота рая двумя перстами отпирая.

Рим любит рыжий запах топора,
ночь покрывает вздохи и копье,
рот бежевый за серебром спины не виден,
последний город превращен женой в пустыню.

2.
Блюют исправно в трюмах