присутствовал на заседании рейхстага, на котором было выражено доверие кабинету Маркса. Его отношение к этому обстоятельству выражено в письме, которое он написал графу Вестарпу в конце года: «Наша партия, по существу, является непарламентской, однако тем не менее должна действовать в парламентском государстве. Эта дилемма является фактом, о котором мы никогда не должны забывать. Такая неловкая ситуация вынуждает некоторых наших людей, по крайней мере в парламентах, принять в целом существующую парламентскую систему. Любой, кто принимает эту парламентскую систему, принадлежит с точки зрения исторической перспективы к тем [безымянным] фигурам, которые идут (или шатаются) по исторической сцене. История решит, станут ли они помощниками для тех элементов, которые полностью уничтожат Германию, или, если все пойдет хорошо, будут только извозчиками, заботящимися об их умственной работе, без каких бы то ни было творческих идей. Тот, кто верит, теоретически, в необходимость полного обновления и перестройки нашей общественной жизни, тот, кто относится с презрительным высокомерием к сегодняшнему государству и в то же время строит свое личное благосостояние и будущее на основе сотрудничества с парламентской системой, является моральным калекой. Скоро его амбиции возьмут верх над всеми теориями и убеждениями. <…> Позвольте партии жить собственной жизнью вне парламентских делегаций, пусть непарламентская партия станет совестью делегаций, которые сегодня активно действуют в различных парламентах. Тогда у нас будет хотя бы формальная демаркационная линия, от которой мы сможем вызвать к жизни и организовать силы для реальных задач партии».
Он без устали посвящал себя этим «реальным» задачам и держал читателей своих многочисленных газет и журналов в постоянном волнении, мрачно докладывая о несостоятельности правительства и коррупции. Его кампания в прессе также служила для устрашения тех, кто уже был готов принять республику. Опасаясь гнева Гугенберга, некоторые берлинские гостиницы отказались вывешивать черно – красно – золотой флаг во время официальных праздников; так же поступили отдельные банки и универмаги. Министру рейхсвера Геслеру пришлось дорого заплатить за свое «вызывающее» поведение, когда он приказал вывесить черно – красно – золотой флаг (вместе с черно – бело – красным военным флагом) на военных зданиях и личных резиденциях членов вооруженных сил, которые выразили желание вывесить флаги. В реакционных кругах начался шум, утихнуть которому не позволяли газеты Гугенберга. Неудивительно, что республиканские партии потерпели поражение, сделав попытку объявить 11 августа национальным праздником – днем провозглашения Веймарской конституции.
Гинденбург также оказался втянутым в противоборство. С момента избрания он обязательно посещал церемонии, проводимые в рейхстаге каждый год 11 августа, но Северинг в своих мемуарах поведал, как неловко чувствовал себя президент при выполнении столь очевидно республиканских функций. Тщательно подпитываемая прессой Гугенберга оппозиция правых, выступавшая против этих церемоний, лишь увеличивала смущение президента. Не радовали и нескончаемые протесты против декрета о флаге Геслера, хотя декрет касался лишь отдельных процедур, которые Гинденбург и сам выполнял, будучи президентом. И все же, учитывая отрицательную реакцию, вызванную этим декретом, маршал поспешил дистанцироваться от него. Гинденбург поручил Вестарпу сделать публичное заявление о том, что он не был информирован о приказе до его опубликования, и дал Вестарпу понять, что не одобряет его.
Но Гинденбургу не всегда удавалось так легко избегать спорных вопросов. Весной 1927 года утратил силу закон о защите республики. Он был введен в действие в 1922 году после убийства правыми фанатиками Вальтера Ратенау. Закон предусматривал суровые наказания для организаций и отдельных лиц, занятых антиконституционной деятельностью. Одно из его положений запрещало возвращение в страну Вильгельма II без разрешения правительства рейха. Рейхстагом был принят билль, продлевающий действие закона еще на два года. Как обычно, к Гинденбургу поспешили друзья и знакомые с просьбой отклонить его, и Маркс так и не смог убедить Гинденбурга поставить свою подпись. Отчаявшись, Маркс попросил о помощи Отто Брауна, который, будучи, как и маршал, выходцем из Восточной Пруссии и заядлым охотником, имел влияние на Гинденбурга, причем несмотря на свою принадлежность к социалистической партии. Какова была степень этого влияния на президента, сказать трудно, но, что точно известно, он знал, как с ним обращаться. Браун объяснил, что, если Гинденбург не подпишет закон, ему придется или распустить рейхстаг и призвать к новым выборам, или обратиться за советом к нации посредством референдума. Обе альтернативы, чреватые возобновлением политических беспорядков, не могли ему понравиться. Подготовив таким образом почву, Браун перешел в атаку. Запрет лишен смысла, потому что Германии все равно придется разрешить возвращение бывшего императора, если ни одна из стран не пожелает предоставить ему убежище. К тому же Гинденбурга никто не просит обнародовать закон, запрещающий возвращение бывшего монарха: речь идет, и Браун подчеркнул это, о подписании закона, в котором ничего не сказано о бывшем императоре, а лишь о продлении действия принятого ранее закона, подписанного еще Эбертом. Маршал позволил себя убедить и согласился на публикацию. Впоследствии он сказал своему другу Крамону, что сделал это, чтобы избежать еще одного политического кризиса и в надежде, что вред может быть компенсирован позже.
Прошлое все еще не желало отпускать старого маршала.18 сентября 1927 года Гинденбург, в фельдмаршальской форме, внушительный до великолепия, посетил церемонию, посвященную открытию монумента, возведенного в Танненберге. Церемония осталась бы незамеченной за рубежом, если бы он не воспользовался случаем, чтобы снова поднять вопрос военной вины, и не стал категорически отрицать ответственность Германии за развязывание Первой мировой войны: Германия начала военные действия в1914 году, воспользовавшись войной как последним средством для защиты своих границ от окружающих ее врагов. Для такого заявления момент был выбран крайне неудачно. Штреземан в это время находился на заседании Лиги и как раз сумел получить согласие на снижение численности оккупационных сил союзников. Поэтому речь Гинденбурга была воспринята как шокирующее проявление неблагодарности, и отношение к Штреземану сразу резко изменилось. Штреземан не ожидал такой реакции, частично потому, что недооценил возможные последствия речи, частично потому, что направленный ему проект был составлен скорее как личное обращение, чем как официальное заявление. Гинденбург собирался сказать, что, как старый человек, с каждым днем приближающийся к смерти, он считает своим долгом еще раз выступить перед немецким народом. Но это ключевое предложение было исключено из окончательного варианта речи. Конечно, вызвало бы заявление менее негативную реакцию, если бы упомянутое предложение осталось, вопрос спорный. В том виде, в котором оно прозвучало, заявление показалось бывшим союзникам грубым вызовом, и в знак протеста главы государств приняли решение проигнорировать Гинденбурга и не направили ему поздравления с восьмидесятилетием.
Гинденбург отнесся к этому не без удивления, но спокойно. Ему доставили большое удовольствие длительные аплодисменты, которыми его речь была встречена в «национальных» кругах, а недовольство заграницы, похоже, не слишком его смутило. Его, видимо, никто не предупредил, что было бы неправильным отступать от варианта, одобренного министром иностранных дел. Создавалось впечатление, что маршала значительно больше обеспокоило очередное проявление старых личных проблем, не прекращавших его тревожить: отношения с Людендорфом и с бывшим императором.
Людендорф тоже был приглашен на церемонию в Танненберге. Он принял приглашение, но дал понять, что не желает встречаться с Гинденбургом. Чтобы получить лишнюю гарантию того, что встречи не будет, он отказался посетить официальный банкет, даваемый Хейе накануне церемонии. Гинденбург, ненавидевший публичные сцены, опасался, что Людендорф может спровоцировать открытую стычку. Этого генерал не сделал, но отказался подойти к Гинденбургу и нарочито занял место в нескольких метрах от него, когда мимо строем проходили части рейхсвера. Маршал почувствовал себя глубоко оскорбленным. И много недель спустя он продолжал вспоминать о прискорбном инциденте и даже искал утешения у многочисленных, как всегда, посетителей.
Бывший император в эти дни тоже доставил ему немало неприятных минут. Официальное продление действия закона о защите республики, подписанное Гинденбургом, явилось для него большим шоком. Маршал, как считал Вильгельм, явно наслаждается своим положением, и согласие на президентство вряд ли явилось жертвой с его стороны. Бывший монарх даже предложил лидерам немецких националистов принять во внимание преклонный возраст Гинденбурга и для участия в новых выборах подобрать надежного кандидата с твердыми монархистскими убеждениями. Только так можно было избежать повторения опрометчивого шага, сделанного, по мнению Вильгельма, в 1925 году.
Параллельно с долгосрочными планами существовала необходимость и в немедленных действиях. Церемония в Танненберге представлялась Вильгельму подходящим случаем напомнить стране, что он все еще жив. Он направил Гинденбургу телеграмму, в которой подчеркивался личный вклад экс – монарха в
