присвоили! Другим партийцам и житья нету! Пусти!
Мизинов увидел, как Кандауров вырвался из кольца, выхватил наган и выстрелил два раза — в комиссара в кожанке и в ближнего стрелка. Оба упали, но второй с винтовкой оказался более проворным и ловким. До того, как Кандауров успел выстрелить третий раз, он сделал точный выпад винтовкой, и острый трехгранный штык погрузился в грудь казака по самое дуло. Кандауров замер и, как стоял, так и рухнул под ноги врагу. Подзыков бросился было бежать, но напрасно: тот же боец, клацнув затвором, резво вскинул винтовку, прицелился. Грянул выстрел, и Подзыков, неловко взмахнув обеими руками, с разбегу влетел в кустарник у тротуара, растянулся и затих. Патрульные принялись копошиться над телами погибших.
— Эх, Кандауров, Кандауров! — Мизинов стиснул кулаки.
— Ваше превосходительство, он ведь того… он нас спасал выходит? Отводил лихо? — пытал генерала Чиж.
— В том-то и дело, Чиж. Идем-ка…
Они свернули с бульвара во тьму переулков и проплутали по окраинам ночного города до полуночи. И только потом Мизинов отважился постучать в дверь гостиницы. Инженеру Глебову и маркшейдеру Асину нашелся свободный грязный номер за две японские иены…
6
Провалив дело в Харбине, убедившись в его полной несостоятельности ввиду полусотни отважных забайкальцев, Суглобов не солоно хлебавши возвращался к Глотову.
Он вновь встретился с анархистом в декабре двадцатого, когда, воспользовавшись занятостью Красной армии на дальневосточных рубежах, Глотов, мстя за прошлые обиды, поднял в Кузбассе антибольшевисткое восстание. Атаман успел сколотить к тому времени целую Повстанческую армию и встретил Суглобова снисходительно. Суглобов, скрепя сердце, отдал Глотову добрую часть самостоятельно награбленного, и атаман великодушно простил ему измену и вновь приблизил к себе.
Против власти большевиков партизаны сражались там же, где боролись с колчаковцами. Кузбасс стал полноправной вотчиной анархистов. Глотов теперь открыто выступал под черным знаменем анархии и провозглашал безвластие.
Местные отряды Красной армии, несшие гарнизонную службу, оказались малочисленными в сравнении с армией Глотова (в которой насчитывалось более четырех тысяч человек) и понесли ряд поражений. На какое-то время атаман Глотов стал хозяином края.
Тогда против Глотова направили интернациональные отряды мадьяр и мусульман. Повстанцы разгромили их, разоружали милицейские отряды, разгоняли ревкомы, объявляли безвластие.
Красным удалось кое-как создать численное превосходство, но тем не менее, как гласил официальный советский документ, «нет уверенности предполагать, что восстание будет ликвидировано в ближайшие дни».
Но что там дни — шли месяцы, и к лету двадцать первого Глотов был все еще неуловим. Он успешно маневрировал, прекрасно зная местность, наносил внезапные удары, совершал диверсии — словом, вел настоящую партизанскую войну по всем правилам военной науки. Его отряды внезапно появлялись там, где их совсем не ждали, захватывали населенные пункты, зачастую не вступали в бой. При появлении преобладающих сил противника отступали, скрывались в знакомых им лесах, чтобы вновь появиться в неожиданном месте.
Глотов выпускал воззвания к населению, снискивая тем самым расположение крестьянства. Один из его манифестов гласил: «Товарищи! Я все перенес с вами в тайге, борясь за свободу равенства и братства трудового народа. За это отсидел в тюрьме два месяца. Теперь я освобожден и шлю вам товарищеский привет не как арестант, бандит и грабитель, а как свободный гражданин, снова готовый бороться против угнетателей-дармоедов Колчака. С вами я пойду против всех врагов. Товарищи, организуйтесь в истинную трудовую коммуну без участия белоручек и кулаков. Сплачивайте ваши трудовые ряды, и в нужный момент выступим сплоченными рядами добывать истинную свободу. За свободу, равенство и братство смело вперед». В другой говорилось более откровенно: «В тайге белых нет, они все уже покраснели и сидят по городам в законодательных учреждениях и издают для вас суровые законы. В тайге те же ваши братья, крестьяне и рабочие, которых преследуют одинаково что Николай, что Керенский, что Колчак, что власть советов, именующая себя народной властью. Выступайте открыто против всякой власти с оружием в руках! Ни одного сына в солдаты, ни одного фунта хлеба дармоедам, а возьмите оружие, прогоните всех комиссаров-душегубов!»
Но нутром Суглобов чувствовал: власть Глотова не бесконечна, покончат красные с дальневосточным правительством, доберутся и до этого самозваного бонапартика. И ничто его не спасет. За ошибки его однажды выпустили из тюрьмы, за предательство — расстреляют непременно.
«Тут уж мне с ним не по пути, — рассуждал Суглобов. — Я еще в Париже никогда не был. Париж, Париж, любишь ты деньги, говорят».
Деньги… Навязчивой идеей сидели они в мозгу Суглобова, сделались целью и смыслом его жизни. Ради них изменил он однажды присяге, ради них предал Глотова, ради них охотился за Мизиновым…
«Глотов дурак по большому счету, — размышлял Суглобов, возвращаясь в Сибирь пустынями Монголии. — Осел с крыльями Пегаса! Прицепился к Сибири и ни в какую! Думает, его деньги вечные… Ни у кого они не вечные… Даже у Мизинова не вечные», — Суглобов вздрогнул при воспоминании о генерале и, наверное, наиболее остро понял сейчас, что их с генералом пути-дороженьки еще пересекутся. Непременно пересекутся…
7
Кандауров не погиб. Штык вошел меж ребер, не задев сердца. Его, потерявшего много крови, доставили в хабаровскую ЧК. С неделю его выхаживали, а потом принялись за дело.
… Когда Кандауров впервые пришел в себя, он увидел темный низкий каменный свод с пятнами плесени. Он лежал на сыром полу, накрытый рваной шинелью. Судя по узкому лучику света в потолке, был день. Кандауров попробовал повернуть голову, чтобы осмотреться, но вновь потерял сознание.
Снова очнулся, когда его приподняли двое и понесли куда-то. Рана нещадно ныла, сквозь грязные бинты на груди проступали пятна крови.
— Куда? — простонал Кандауров, пытаясь оглянуться. Снова адская боль, снова беспамятство…
— Кто таков, братец? — резкий голос вернул его из забытья.
На этот раз в помещении было тепло. Кандауров лежал на деревянных носилках, поставленных на четыре табурета. На стуле перед ним сидел розовощекий полный человек во френче с портупеей.
— Где я? — опять простонал Кандауров.
— На допросе, мил человек, в Чрезвычайной комиссии, — ласково так ответил розовощекий.
Кандауров знал о чека лишь понаслышке, но даже то, что слышал, заставляло волосы на его голове вставать дыбом, а сердце — упадать куда-то вглубь. Знал он и о тех пытках, которые уготовили чекисты неугодным.
Не знал лишь тонкостей — того, например, что каждый регион страны, особенно в первый период всероссийской междоусобицы, имел свои специфические черты в сфере проявления зверств. Одним словом — каждая ЧК имела свою «специальность». В Харькове, например, практиковали скальпирование и снимание «перчаток» с кистей рук. В Воронеже пытаемых сажали голыми в бочки, утыканные гвоздями, и в них катали. В Самаре на лбу выжигали пятиугольную звезду; священникам надевали на голову венок из колючей проволоки. В Царицыне и Камышине пилили кости. В Полтаве и Кременчуге всех священников сажали на кол…
Кандауров понял, что эта встреча с чекистами может оказаться для него роковой. Он еще с детства был научен стойкости дедом-старообрядцем, у которого рос, будучи сиротой. Бывало, старик принуждал
