ему на помощь еще кого-нибудь из юнгов.
Петушка хватились на другой день, когда узнали, что он ушел с камбуза накануне и не возвращался на дежурство до сих пор. Боцман Язьков искал его во всех уголках столовой, сходил в кубрик к дневальным. С тех пор как смена заступила в наряд, никто из юнгов там не появлялся.
…И вот Петушок лежал без сознания на полу «молчальной комнаты» старого монастырского острога.
Лейтенант и Ваня подняли его и понесли к выходу.
Гурька шел впереди и освещал фонариком путь.
Лейтенант повторял:
– Ай да Агишин!… Ай да Агишин!…
На свежем воздухе Петушок пришел в себя. Его поставили на ноги. Он тер глаза, потому что дневной свет ослепил его, потом встряхнулся и помахал руками.
– Ты как туда попал? – спросил лейтенант.
Петушок вдруг обнял лейтенанта и заплакал.
Не вытирая слез, он стал рассказывать, как Лупа-ло послал его припрятать банки с консервированной колбасой, как кто-то захлопнул за ним дверь каземата, когда он вошел в него, и потом он не мог ее открыть.
– Дверь никто не закрывал за тобой, – сказал ему лейтенант. – Ее завалил камень, который выпал из стены. Он ударил по двери, а потом загородил ее. Да как же ты пробрался туда? Ведь там темно.
Петушок достал из кармана спичечную коробку. Она была пуста.
Он снова залился плачем и, прижимаясь к Соколову, пролепетал, едва выговаривая слова:
– Вы спасли меня, товарищ лейтенант… Я ни когда больше не буду… Никогда… никогда. Я буду учиться хорошо. Вот увидите. Я буду хорошо заниматься по русскому языку.
28
В воскресенье юнги готовились к увольнению. Лупало поленился надраить бляху, а бросил ремень Николаю на койку:
– Подрай мою.
Николай взял оба ремня, коробочку с зубным порошком, пузырек с бензином, щетку и отправился в коридор.
То, что Николай пошел чистить, кроме своей, еще и бляху Лупало, видели Гурька и Митя Коробков. Стыдить и уговаривать Лупало бесполезно. Кроме грубости, от него ничего не дождешься. Трое суток гауптвахты за историю с колбасой ничего в нем не изменили. Но надо же кончать с его паразитическими замашками. Жалобы старшим среди юнгов были исключены. К тому же в это время в кубрике были одни юнги. Командир смены боцман Язьков ушел в канцелярию за увольнительными записками и билетами на концерт в Дом флота.
Гурька и Митя вышли вслед за Лизуновым в коридор.
Николай устроился у окна. Он мочил тряпку в бензине, макал ею в насыпанный на газету зубной порошок и мазал этой смесью свою бляху.
Ремень Лупало лежал рядом на подоконнике.
– Будешь чистить? – спросил Гурька Николая, показывая глазами на ремень Лупало.
Николай посмотрел поочередно на Гурьку и Митю и, обнажая в улыбке редкие острые зубы, сказал:
– А долго ли? Для кореша можно и подраить.
Митя спросил:
– В холуи записался?
– Причем тут холуи? Человек попросил, ну и…
Гурька вспылил:
– Он тебя не просил, а приказал. Чин-то у него такой же, что и у тебя? Ординарцев ему иметь еще рано.
Лизунов слез с окна.
– Да ведь он потом…
– Пускай попробует, – сказал Гурька. – А. ты не бойся. В обиду тебя не дадим. Пойди и брось ему ремень обратно. Сам надраит.
– Да ты иди, иди, – подтолкнул Митя Николая, сунув ему ремень в руку.
Гурька сказал:
– Про нас ничего не говори ему. Не думай, что мы боимся. Просто скажи ему, что не хочешь, и все. А мы тут будем.
– Ну, смотрите… Если что, я крикну…
– Выручим.
– Но кормой не виляй!
