— Мне домой надо…
— А хочешь, пойдем ко мне в гости, я тебе покажу мелки, которые у моего дедушки есть? Знаешь, какая коробка огромная? Там все на свете цвета есть. Даже цвет морской волны.
— Я домой. Пока!
Выхожу из лодки.
— А мы раньше в Югославии жили, — спешит рассказать мне вслед очкастый. — Я там родился. Только во втором классе в Москву приехал. Я даже по-русски сначала плохо говорил.
А речка все видит и понимает:
А речка думает, что это ее имя пишут, только с буквой «о» на конце.
И речка радуется — вот, моим именем лодочку теперь зовут.
И больше они не встречаются.
Мы, очкастый и я, больше не встречаемся.
А с Костиком они дружат. Мальчики подружились. Оказалось, что школы по соседству, и почти ровесники, и живут недалеко, общие интересы — шахматы, роботы, порнографические открытки, позже — поездки в женскую общагу в Капотню.
Где-то болтаешься целый день, пьешь шампанское у оврага с Мишей Журавским или сидишь в привязанной лодке, а мама пришла из гостей и уехала — подвернулась оказия в Москву, чтобы не идти пешком до автобуса.
Мама уехала…
Теплый ветер с силой хлопает дверью на втором этаже, и первые желтые листья влетают в окно… Одиноко… Тревожно…
На веранде чашки звенят, брат с женой и их гости пьют чай, смеются, курят, пахнет сигаретами… Далеко, за деревьями, звучит музыка, это в пионерском лагере началась дискотека. Издалека музыка кажется задумчивой и красивой.
Поднимаешься наверх в свою комнату.
Белый лист на столе.
И вот принимаешься заселять этот белый лист друзьями, которых у тебя нет. Они говорят с тобой, они тебя любят, с вами происходит что-то интересное, и все хорошо кончается.
Лет в четырнадцать, летом, я написала длиннющую, на сто страниц, повесть. От лица юноши. Страдания московских юнцов сейчас читать без смеха невозможно. Но тогда, в самом начале восьмидесятых, эти серенькие странички с неровными машинописными строчками гуляли по Москве, и мои ровесники и их родители всерьез «обсуждали поставленные проблемы», решали, «проходим» этот текст или нет. Именно благодаря этой детской истории я прошла творческий конкурс в институт.
Герои повести все время куда-то ехали — на автобусе, в поезде, автостопом. Встречались и разговаривали.
По композиции это полнейшая каша, да и в целом такая вдохновенная каша, типичная «возрастная лирика» в прозе, когда очень хочется высказать, выкрикнуть наболевшее, но не знаешь, как, каким образом.
И конечно же это тоже была «Песнь нашей Округе».
Вот отрывки из «Острова», без современного вмешательства, образца восемьдесят первого или восемьдесят второго года.
«Когда я вышел из автобуса и увидел серое шоссе, дома военного городка и лес вдали, я обрадовался и успокоился. Я шел вдоль бесконечных зеленых заборов и вспоминал, как раньше ездил сюда каждый уикенд и иногда осенью приезжал очень поздно ночью и шел по этой дороге и пел, вдыхая запах костров и листьев. Раньше я жил здесь каждое лето месяца по два, и у нас была замечательная компания, человек десять или пятнадцать, мы катались на лодках и велосипедах, и за нами всегда бегали бродячие собаки, мы и сами были как собаки, жили у кого-нибудь одного, хулиганили, пели песни, по ночам жгли костры и все вместе позорили фамилии своих уважаемых родителей. Последний раз я был здесь как-то на Новый год с кучей замечательных людей, после чего родители строго-настрого запретили мне ездить сюда одному и отобрали ключи.
Я потрогал свою калитку, всю исцарапанную и исписанную, ее нагретое дерево, и вошел во двор. На ступеньках крыльца были темные прошлогодние листья, а за домом — одичавший сад, заросли, а я стоял и не знал, что сказать своему дому.
Я открыл все двери и окна, вымыл всюду пол, поставил в вазы цветы и магнитофон включил на всю катушку — прекрасную музыку, и убрал, вычистил свой любимый дом, о котором так часто вспоминал, по которому скучал в городе. Мусор и ветки я собрал в кучу и поджег, получился огромный костер, и я был рад, я праздновал свое возвращение в дом, мой дом лечил меня, и я верил, что все будет прекрасно.
Вечером я зажег свет всюду, и дом мой светился для всех, он снова жил…»
«Возле метро я сразу увидел Николу у касс-автоматов. Он был весь очень пестрый, заметный — в трехцветной майке и с цветами в руках.
— Привет! — заорал он и помахал мне цветами. — Я тут давно стою, — сообщил он как о всенародном празднике и ослепительно улыбнулся. Ему еще лет шестнадцать всего, он воюет с родителями и просит советов у Катьки. Веселый он парень, но, выпив, ударяется в рассуждения о высоком, глубоком и сложном и читает свои стихи.
— Здрасьте, — жалобно прошепелявил подошедший Семен.
— Сенька! — заржал Никола.
На шее у Семена была табличка от троллейбуса с номером «17». Ну да, ведь Катьке исполняется семнадцать лет.
— Мы в Вильнюсе были, — зашепелявил Семен. — Табличку вот свинтили, Катьке в подарок везем…»
«На острове уже стояла палатка и горел костер. Около костра сидела вся команда и лежал Никола, положив голову на Машкины колени. Фролов сидел на краю и курил.
— Хорошо, — сказал Семен. — Свежий воздух, здоровая жизнь. Я здесь, пожалуй, поживу дней пять, пока комары насмерть не заедят. В городе все равно делать нечего. Вот ты, — кивнул он на девочку. — Пишешь стихи. Или ты, Ник. Шарлота рисует шизофренические картинки, Андрей бездарно переводит с английского, Данила, когда не пьян, собирает вокруг себя еще двух-трех чокнутых, и они делают музыку, которую дольше десяти секунд выносить невозможно, Машка с Ленкой подкармливают всяких психов волосатых и все пытаются что-то систематизировать, написать социологический труд. Фролов шляется по всем выставкам и театрам и все отрицает. Но зато вы все при деле. А я?
— Ты сын своих родителей, — сказала девочка. — Ты для того и придуман, чтобы им нескучно жилось. Это у тебя и занятие, и социальное положение…»
