легче учиться. Там отметки хорошие ставят вообще только за то, что ты пришел. Там три раза в неделю учатся. А мне надо готовиться, я хочу поступать во ВГИК, на сценарный, а там знаешь сколько вступительных экзаменов? Семь! В простых институтах — три или четыре, а во ВГИКе семь. Этюд, рецензия, собеседование, литература письменная, русский-литература устная, история и инглиш. Да я просто рехнусь, если я останусь в тридцатой школе, с этой алгеброй, физикой…
На самом деле я хотела бы поступить в Литинститут, на прозу или на перевод. Но кто-то мне объяснил, какие-то добрые люди дали понять, что это — «фи». Если человек из писательской семьи поступает в Литинститут, значит, это уж полный тупица, просто слабоумный, позор для семьи.
И вот во ВГИК.
— К тому же сначала, чтобы вообще допустили к семи экзаменам, надо пройти творческий конкурс, прислать работы — рассказы или что там у кого…
— Ну, рассказов-то у тебя полно, творческий конкурс ты пройдешь, я не сомневаюсь, ты же все время пишешь, пишешь… Да, я понимаю, что тебе трудно. Но в сто двадцать седьмую школу я тебя не отдам. Знаю я прекрасно, что там творится. Там одни фарцовщики, наркоманы и пьяницы. Хиппи всякие.
Легендарная сто двадцать седьмая! С улицы Горького сворачиваешь в арочку под гостиницей «Минск», и с левой стороны — вот она, заветная, «остров свободы»!..
Изначально это была школа для детей, танцующих в ансамбле Моисеева, но постепенно туда стали просачиваться дети из «приличных» семей, желающие на «халявку» получить хороший аттестат и иметь побольше свободного времени для подготовки в институты. В эту школу все ходят без формы, налегке, на переменах бегают в кулинарию возле ТЮЗа пить кофе, а по вечерам болтаются по центру, сидят на лавочках на Тверском бульваре или у памятника Пушкину.
Поэтому остроумцы называют сто двадцать седьмую «школа вечерней молодежи».
— Никакие там не одни наркоманы! Там полно нормальных людей! Там Маша Залыгина училась. Леша Вронский, Женя Чижик… Андрей Амлинский, в конце концов!
— А этот твой Костик с дачи? Да Зоя эта безумная все глаза выплакала, пока он учился. Его же там со шприцем застукали! Там же в туалетах черт-те что творится…
Да, Число отрастил длинные волосы, носит серьгу и дырявые джинсы. Если в метро он выходит из вагона, перед которым столпились люди, он кричит им: «Здорово, орлы! Заждались?» Такая шутка. Говорит, что если есть газета «Правда», то должны быть газеты «Ну правда» и «Нет, ну правда же». И что он скоро начнет такие газеты издавать.
Того и гляди из университета выпрут со второго курса.
— Но он же закончил эту школу! И на журфак поступил.
— Делай со мной что хочешь, но в эту ужасную клоаку я тебя не отдам. Давай лучше постараемся освободить тебя от выпускных экзаменов? Иди к Зельдовичу, жалуйся, и он пошлет тебя ко всем врачам.
Звучит, как «ко всем чертям».
Но участковый терапевт Борис Михайлович Зельдович отнесся к вопросу с большим пониманием, и выпускные экзамены я не сдавала. Нас человек семь таких «калек» в классе набралось.
А в сто двадцать седьмую школу я все-таки попала. На факультатив по литературе.
Приходит к нам в тридцатую школу Алик Лебедев. Он закончил эту школу несколько лет назад, был всеобщим любимцем, и когда он заглядывает в класс, урок прекращается. Хорошо, что он со мной с детства дружит.
— Тут вот какое дело, ребята, — говорит он нам с Лешей Ясуловичем в школьном буфете. — Мой друг, выпускник филфака, будет вести в сто двадцать седьмой школе факультатив по литературе. Первое занятие в четверг, в четыре. Приходите.
Приходим. За учительским столом сидит совсем молодой человек, курносый и бородатый. Олег Эдвардович.
Учеников — человек десять. Говорим про книжки, кто что любит читать. Олег Эдвардович просит принести свои стихи и рассказы и, если кто не боится и не стесняется, может почитать вслух. Умный, доброжелательный, вежливый.
Так мы и делали несколько четвергов подряд. А когда вместе спускались по лестнице к выходу, он всегда говорил:
— Давайте выйдем отсюда скорей, чтобы можно было уже называть друг друга Олежка, Ксюшка, Женька, Лешка.
Через некоторое время звонит Алик Лебедев, вызывает меня в «Эрмитаж» для важного разговора.
— Олежка в Лефортово.
На дворе восемьдесят второй год, весна.
— Писал роман, абсолютно невинный, но сатирический, ядовитый. Никому не показывал, но вот каким-то образом этот роман «засветили», сочли антисоветской агитацией.
Лешу Ясуловича вызвали в Лефортово давать показания.
— Надень комсомольский значок, — посоветовала ему мама.
Спрашивали, как проходили занятия. Читали свои рассказы, Олег Эдвардыч нам про соотношение сюжета и фабулы в малом прозаическом произведении объяснял. На примере Чехова и Хемингуэя. Говорили о литературе только.
За Лешей, по его словам, даже не записывали. Так, поговорили и отпустили.
А вот Олега не отпустили.
Запихиваюсь в оранжевый и скрипучий, набитый битком пятьсот тридцать первый автобус. Рядом со мной усаживается навьюченная авоськами женщина в косынке. Один пакет у нее белый, сквозь него просвечивают красные тугие помидоры. Пакет морщит, она все устраивает его на коленях, и вдруг внизу пакета, сбоку, вижу криво наклеенную фотографию — обросший бородой Олег, и надпись по-английски: “Oleg Radzinsky. Who next?”
Автобус трогается. Я некоторое время колеблюсь, а потом говорю негромко, максимально дебильным голосом:
— Тетенька, у вас на пакете фотография наклеена. Вы мне ее дайте, пожалуйста. Это наш учитель по литературе, его в тюрьму за антисоветскую агитацию посадили…
И бедняга в панике — шепотом ужасаясь, что же это за пакет такой ей на базаре подсунули, кругом враги, уж и на базар теперь пойти опасно, того и гляди подсунут пакость какую, тетка отрывает фото от пакета, появляется дырка, помидоры радостно прут на волю, а она сует мне помятую фотографию, отплевываясь и перепуганно шепча:
— На, бери скорей, мне такого не надо, забери это от меня, это что ж такое делается…
Но как-то же оказался у помидорных торговцев именно этот пакет? И именно эта тетка, которой тоже надо было в пятьсот тридцать первый, купила у них помидоры… Странные совпадения бывают на свете. Такой типично мой вариант.
И не поверит никто!..
Потом, насколько я знаю, он отбывал ссылку в Томске, а там и вовсе жизнь наладилась.
Мы были изрядно обескуражены арестом Олега, но надеялись, что его скоро выпустят. Когда? Когда Брежнев умрет — это уж точно. А может, и раньше. Ну, Брежнев никогда не умрет. Он еще сто лет будет жить, едва ворочая языком и отправляя в Афган полные самолеты наших парней.
Нет, Брежнев умрет. Он же человек все-таки.
— А вдруг еще хуже будет? — беспокоится кто-то из отличниц в тридцатой школе. — Потому что Брежнев борется за мир, а после него кто будет бороться? Американцы тут же начнут… Так и до атомной войны недалеко…
— Когда Брежнев умрет, может стать только лучше, — говорит кто-то более продвинутый, Аня Визбор или Вася Арканов.
Лучше, но как именно? Очереди кончатся? Всего полно? Не будут забирать в милицию за длинные
