Заблуждение велосипеда

речка Непотерять».

Я сразу понял, что мне лучше уехать, надо встать и уехать восвояси. Но сидел как дурак на кожаном диване времен культа личности, пялился в огонь и ждал, что Аня захочет лечь спать.

И в конце концов, все легли спать в разных комнатах, а утром надо было уезжать, и мы втроем пошли на автобус. Костик надел кожаное, «комиссарское» пальто своего дедушки. Взял фотоаппарат и то и дело мимоходом фотографировал то кисть рябины, то поворот шоссе за мостом, то речку.

Когда подошел автобус, я пропустил Аню вперед и сказал, что позвоню ей, она уехала, и мы с Костиком остались на остановке и молча перешли шоссе и пошли обратно по пустой дороге. Я хотел сказать ему… Поговорить с ним… Что сказать? «Так нечестно»? Или: «А как же я?» Мы шли и молчали, а приближаясь к мосту, Костик сказал:

— Ну что, Командир? Давай, что ли, стреляться?

И свернул в лес, поминутно щелкая фотоаппаратом.

— Становись, Командир, под дерево. Вот.

И он стал «прицеливаться» своим «Ломо».

— Ты на ней женишься? — спросил я.

Потому что на ней надо жениться, она хорошая и серьезная, она всю картошку ухаживала за мной, потому что я, пень, все время болел то животом, то простудой, а еще Командир называется, позор вообще, и она меня лечила и выручала, прикрывала, как могла, я бы совсем без нее пропал, без своего Комиссара, она хорошая, и у нее смешной нос валенком, и светлые волосы пахнут какими-то маленькими птичками, правда, я понятия не имею, как пахнут птички, но точно знаю, что как светлые волосы Комиссара.

— Женишься ты на ней или нет?!

Костик щелкал фотоаппаратом, пятясь от меня все дальше, в глубь леса.

Тогда я крикнул:

— Ты как вообще жить дальше собираешься?

Потому что я уже знал про его похождения. И Зоя Константиновна просила меня с ним поговорить.

Он отошел еще подальше, повернулся и пошел прочь.

А я домой уехал…

Давно так все это…»

— Батюшка, а батюшка… А ничего, если я святой воды в банку из-под компота налью?

— Что? А… Да, можно…

— Батюшка, а в двенадцать машина за вами придет, в управу надо, главу администрации с Днем ангела поздравлять…

— Да… Ну да… Конечно…

Чай с антоновкой остыл, сделан медленный, большой круг по академическому поселку, и я осторожно захожу в лес, там гораздо темнее, и слышно, как журчит в овраге ручей…

Костик идет мне навстречу.

— Ну-ка сними меня, — не здороваясь, просит он и садится на поваленный еловый ствол у края оврага. — Смотри, сюда смотришь, тут нажимаешь. Смотри не напорти, сиротка.

— Зачем тебе?

— На память, — говорит он. — Каюк скоро лесу. Под дачи скупят. Снимай, что ли?

— Под какие дачи? Что ты вечно?.. Дачи какие-то выдумал. Это наш лес! Кто его купит?

Костик усмехнулся и сказал, глядя в объектив:

— Вот гостей проводил.

И добавил:

— Мне весело…

И еще раз повторил:

— Мне весело, понимаешь, Сирота…

«И Сирота отдала мне фотоаппарат и пошла своей дорогой, а я домой пошел. Надо было рассказать ей про дедушку, что он мне сказал, перед тем, как умереть, но я подумал об этом уже потом, когда дошел почти до своей калитки, до колонки, и пил ледяную шумную воду, наклонившись…»

Ни о какой утрате леса тогда никто и подумать не мог. Какая-то возня с вырубкой деревьев началась только в начале девяностых, Маша Тендрякова под руководством Эльдара Рязанова бросалась под трактора…

А еще лет через пять мы окончательно утратили лес. Он стал бывшим.

Но откуда Число это знал? Как догадался?

Тридцатая школа, наше родное красно-кирпичное гестапо, сгорела весной, когда мы были классе в восьмом или девятом.

Утром позвонила Аня Мазурова:

— Ты чего не в школе?

— Так алгебра же, что сидеть, все равно ничего не понимаю. На историю пойду.

— Можешь, впрочем, не торопиться. Школа сгорела.

— Ань…

— Приходи посмотреть. Все правое крыло. Подчистую.

Смотреть я не пошла. Говорят, зрелище было сильное. Я опасалась, что нервы не выдержат и я начну плясать и прыгать от счастья на пепелище, что было бы нечестно по отношению к директору, милейшему Джону Николаевичу Родионову, который, под воздействием стресса читал собравшимся на пепелище стихи собственного сочинения, посвященные своей маме.

Школу подожгли три девочки — Кузнецова, Скрябина и Васильева. Сначала они хотели сжечь только учительскую, где хранились журналы с оценками, а потом вошли во вкус.

— Мы подожгли дверь учительской, поднялись на этажи и стали бить окна, чтобы тяга получше была… — сделала «чистосердечное признание» Лена Кузнецова, старшая из поджигательниц.

На вопрос, почему не взяли в сообщники никаких особ мужского пола, Лена ответила четко:

— Пацаны только всем растрепят, а сами забоятся.

Благородный Джон Николаевич хлопотал, чтобы дело замяли и ее не отправляли ни в какое там спец-ПТУ. Родители Лены, шишки по торговой части, определили ее в техникум книжной торговли. Наверное, и техникум этот недолго простоял, «занялся зоренькой», потому что учеба, книги, любое печатное слово были этой волоокой коровообразной девушке категорически противопоказаны.

А пятиклашек Скрябину и Васильеву, очень хорошеньких, этаких ангелочков, вообще никто пальцем не тронул. Они спокойно закончили восемь классов и только потом отправились в ПТУ, приобретать какие-то доходчивые, нужные людям профессии. Это опять все Джон Николаевич:

— Мы их такими вырастили, нам с ними и заниматься.

Слух о сгоревшей школе пошел по всей Москве.

— Правда, что ваша тридцатая школа сгорела? — спрашивали меня еще несколько лет спустя.

— Подчистую! — отвечала я. — Все правое крыло!

И с удовольствием называла фамилии героинь, гордясь, что именно в нашей школе нашлись такие люди.

О, славные и храбрые Кузнецова, Скрябина и Васильева! Хвала вам, девочки! Другие только грозятся, а вы — сделали!