пятиэтажке у Рогожской заставы. Угощал напитком из чайного гриба.
«Я работал на заводе «Проволока», это где теперь сквер возле высотки на Котельнической. После работы сидели дома во дворе, пили вино, играли в карты. На грузовике подъехал товарищ Прямиков, спросил, есть ли тут молодежь, готовая биться за дело рабочего класса. Мы согласились тут же. Санькин дед сказал Прямикову: «Они же отпетые». Товарищ Прямиков обрадовался: «Нам таких и надо».
«На Варварке столкнулись с юнкерами. Нам говорили, что будут юнкера, а там одни мальчишки, пацанва сопливая, гимназистишки, кадеты. Нас больше, Кремль — вот он, уже понятно, чья взяла, некоторые плачут. Что с ними делать? Спросили у товарища Прямикова. «Набейте им морды и отпустите». Так мы и поступили…»
«Под Первомай решено было оборудовать парк трудящихся, на месте фамильного кладбища купцов… Мы работали с утра до ночи, выкидывали черепа. Приходили священники, проклинали нас… А все же к Первомаю парк был устроен, играл оркестр… Это там теперь детский парк Таганского района, детишки играют… А грибы там хорошо растут, шампиньоны, на костях же все…»
Насколько эти истории были близки к реальным событиям — теперь уже не узнать. Хайлов привык рассказывать одно и то же, его часто таскали по детским комнатам милиции и красным уголкам. «Соберут отпетых, я с ними поговорю, ведь и сам такой был…» В свободное от «гастролей» время сидел дома в компании чайных грибов, политикой не интересовался, умер в начале девяностых.
Кому достались его дневники и бумаги — неизвестно. Хорошо, если кому-то вообще достались, а не на помойку угодили. Тогда, на самом «закате застоя», революционные события и все с ними связанное настолько навязли в зубах, что ровесники на меня смотрели как на ненормальную, «отпетую комсомолистку».
Тема эта интересна мне и по сей день, ведь в болотно-гиблом Питере все прошло как по маслу, а Москва пыталась сопротивляться перевороту, две недели ожесточеннейших боев. Гражданская война стартовала в Москве. Об этом написано у Бунина, Алексея Толстого, Паустовского, Пастернака, князя Сергея Голицына, Осоргина, Пильняка. Авторы, художественно интерпретирующие эти дни, особенно в игровом кино, черпают материал из этих произведений.
Москва — город, который будет много страдать, как говорят персонажи повести Чехова «Три года».
Много страдать и ждать, когда кто-нибудь расскажет, как это было.
После большевика Хайлова я двинула за впечатлениями на хлебозавод.
Почему на хлебозавод?
Не знаю. Шла поутру через Андронниковскую площадь, этот район, квартальчик между Садовым и Заставой Ильича, люблю до сих пор, шла и увидела — машина-хлебовозка, стоит с распахнутыми дверцами, и пока лотки со свежим хлебом выгружают, вокруг хозяйничают и орут воробьи, стая, много стай, и пахнет так…
Хлебозавод находился возле «Серпа и Молота». Там меня сразу познакомили с мягкой, как булка, бабушкой, ветераном завода. На хлебозавод она попала из детского дома.
«Шла война в Испании. Советское правительство решило помочь, взять к себе испанских детишек. Местов в детдомах не хватало, и нас, русских ребятишек, кто поздоровше, отдавали на довоспитание, на заводы и фабрики, в трудовые коллективы».
Рассказывала, как тяжело было на производстве, почти не оснащенном никакой машинерией, как директор лично пробовал хлеб, как строго следили во время войны, чтобы не было воровства.
В войну девочки с хлебозавода ходили в Лефортовский госпиталь, помогали санитаркам купать раненых бойцов.
Вспоминаю эти рассказы сейчас, и мне снова, ничуть не меньше, чем двадцать лет назад, хочется написать историю этой девочки-детдомовки, попавшей на хлебозавод.
Но кому это нужно?
«Что вы нам опять принесли? — с сочувственной досадой спрашивает меня очередной редактор или продюсер в ответ на принесенный новый сценарий. — Да, это интересно, глубоко, душевно, не по?шло. И поэтому — ну куда мы это продадим? Да ни один канал не возьмет!»
Канал, может, и заинтересуется, но захочет растянуть компактную динамичную историю на четыре, восемь, двенадцать серий, добавить тупую любовную линию или детективный элемент, который будет явно «не пришей кобыле хвост», характеры сделать плоскими, как лист фанеры, и все так просто и ясно, предсказуемо на все сто…
Будь проще, и народ к тебе потянется.
Но народу изрядно опротивел вечный любовный треугольник между олигархом-детдомовцем, киллером-калекой и честным следователем, беременным от обоих. Продюсерское же высокомерие упорно считает, что зритель хлебает лаптем щи, ему подай или кишки наружу, перемежаемые рекламой пива и автомобилей, или страдания «розовых целлулоидных пупсов» — сюда хорошо засунуть рекламу прокладок и безоперационных лифтингов. Персонажи слащавых женских сериалов похожи на пупсов или сосисок, если бы сосиски умели говорить, они бы изъяснялись именно такими голосами и оборотами. И точно так же «переживали» бы.
При «советах», при коммуняках существовали разнарядки, квоты какие-то. Вот кино про крестьянство, вот про рабочий класс, вот на тему дружбы народов, вот молодежь выпила лишнего, набедокурила, отсидела в кутузке и теперь ищет верный жизненный путь, вот научная лаборатория, невзирая на личные трудности, сделала важное открытие.
Шутки шутками, но выдающиеся режиссеры стабильно снимали хорошее кино. Расцвет Тарковского пришелся именно на его «совковый» период.
«Советы» хотя бы декларировали, кого растят — «молодого строителя коммунизма, гармонично развитую личность».
А теперь кого хотят воспитать?
«Но почему вы решили, что мы кого-то собираемся воспитывать? Мы никого не воспитываем — мы дрессируем законопослушную, здоровую, чистоплотную макаку, которая утром встает, делает зарядку, принимает душ с пеной из рекламы, завтракает завтраком из рекламы, садится в авто, купленный на разрекламированный кредит, и шпарит на работу, мечтая о вечеринке с пивом из рекламы…
Стань особенным с карточкой «Кофе-Хауз»!
Закрой глаза, открой «Даниссимо»!
Не хочешь?
Тогда загляни на дно бутылки и открой «Золотую бочку» по-новому!
Макака ест, что модно, читает, что модно, думает, что модно. Все налаживается! Но дел еще много, мы должны трудиться не покладая рук, не отлынивайте, Ксения Викторовна, вы нам тоже нужны, дрессировать макаку надо сообща, вливайтесь в наши ряды, макака любит смотреть пааазитивное кино с прикольными маааментами…»
А я не хочу дрессировать макаку.
Но может, это я зря и скоро, совсем скоро я спохвачусь, закричу: «Да, да, да, я тоже, я с вами буду дрессировать макаку!..»
Но макаки уже не будет. Не останется.
Будут некие биотехнологические объекты. Как бы люди. Но уже не совсем, не вполне.
В подвальчике на Самотеке, в парикмахерской, бубнило радио и маникюрша Галя, женщина трудной судьбы, вдруг подняла обожженную химзавивкой голову в сторону приемника:
— Это че? Крутани-ка погромче…
Крутанули.
