Концерт в ресторане. Это банкет, который устраивает партия СПС.
Выступает Высоцкий. Он поет песню Окуджавы «
В зале раздается смех. Высоцкий перестает петь и оглядывает зал. Ищет, кто смеялся.
Чувствуется, что назревает нечто неприятное.
Женщина, которая сидит рядом со мной за столиком, берет меня за руку и выводит в сад. Этот сад – тоже часть ресторана; столики стоят под деревьями. Эта женщина – редактор какого-то журнала. Она говорит:
«Напишите нам статью, комментарий о том, что происходит сегодня». Я говорю: «Я уже давно не пишу о политике». Она: «Я не про политику, я про сегодняшний вечер». Я говорю: «Тем более, я не светский хроникер».
Вдруг я вижу, что кто-то выбегает из ресторана в сад, за ним гонятся какие-то люди. Крики, угрозы, тут же оказывается гардероб, и все пальто брошены наземь, гардеробщик кричит, прибегает директор ресторана (на нем это не написано, но сразу ясно, что он – директор). Женщины визжат, мужчины громко угрожают друг другу, начинается быстрая драка, потом все исчезают. Сад пустой, и только на песчаной дорожке лежит расколотая глиняная статуэтка.
Я возвращаюсь в зал, ищу свой столик, свое место, сажусь, наливаю себе вина.
Высоцкий продолжает петь. Точнее говоря, он продолжает пытаться спеть этот романс Окуджавы.
Но женщина, которая сидит рядом со мной – это она выводила меня в сад и просила написать заметку в ее журнал, – эта женщина хихикает и говорит хорошо слышным полушепотом, что Высоцкий ужасно, просто ужасно поет.
Высоцкий в клетчатом пледе.
Высоцкий говорит, обращаясь к нашему столику, что он знает меня, и просто не в силах поверить, что я нарочно ему мешаю; говорит, что он просто поражен, что у него слов нет. Говорит очень мягко, даже чуточку обиженно. И вдруг он видит женщину рядом со мной, изменяется в лице, гнев и ярость охватывают его, он бежит к ней, размахивая кулаками, и снова начинается погоня и драка всех со всеми.
И опять все возвращаются за столики.
Высоцкий берет гитару, поправляет на плечах плед и снова начинает петь. Все ту же песню.
Вдруг уже совершенно другая женщина – похожая на Наташу Кантееву из аппарата СПС, маленькая, рыжеватая, худенькая, начинает петь ту же песню.
Поет правильно и красиво, сильным, профессиональным, «оперным» голосом.
Высоцкий замахивается на нее гитарой. Она навстречу ему берет такую ноту, что у гитары начинают сами звенеть струны.
Я снова ухожу в сад. Там на всех дорожках лежат битые глиняные статуэтки.
Ребенок
Ребенок лет пяти, непонятно, мальчик или девочка, в руках у ребенка альбом, в альбоме наклеены конфетные серебряные бумажки. На бумажках написаны имена. Чьи имена, неизвестно. Кажется, венгерские имена.
Ребенок их громко читает. Что-то вроде «Миклош», «Шандор», «Дьердь» и так далее…
Сквозь сон вспоминаю, как моему папе приходили письма из Венгрии от какого-то юного читателя – или читательницы? – по-венгерски было написано, и поэтому непонятно. В письма были вложены серебряные конфетные бумажки.
Гадание
Варю овсяную кашу.
Рядом ребенок – почти как из вчерашнего сна.
Ребенок берет у меня ложку и учит меня гадать по овсяной каше.
Надо взять ложку и ляпнуть ее на тарелку.
Растечется или не растечется?
Быстро или медленно?
Направо, налево или вниз?
На что похоже растекшееся кашное пятно?
И так далее.
Мы уже истратили десять тарелок и извели почти всю кашу.
– А что я буду на завтрак есть? – спрашиваю я.
Ребенок смеется.
Магазин
Бывают такие продуктовые магазины в дальних районах Москвы. В отдалении от метро или хотя бы от широкой улицы. Вот я захожу в такой магазин, маленький и задрипанный. Просто какой-то сельмаг. Очень тесно.
Тут же и платежный терминал, и окошечко тотализатора, и пиво в розлив. Захожу не один, а вдвоем с кем-то.
В магазине два продавца.
Я со своим спутником говорю про что-то очень умное.
Ну, не очень, а так, более или менее. То есть не про пиво и футбол, а чуть повыше. Типа в Конго который год идет жуткая резня, а мировому сообществу хоть бы хрен. Но точно не помню, про что именно. Один из продавцов живо участвует в нашем разговоре. Вроде он тоже читал, и даже цифры приводит: мол, миллионы беженцев, сотни тысяч жертв.
Тем временем я вижу, что второй продавец набирает мне целый пакет гнилых, кривых, поганых огурцов и ставит на весы. Называет цену.
Я дергаю за рукав своего спутника, и мы уходим.
Река
Я сижу на берегу реки. Дело происходит под Ригой, я это знаю точно: весь пейзаж такой, латвийский. А река узкая и ровная, похожа на канал.
Женщина, которая сидит рядом, спрашивает меня, какое у этой реки дно.
Я объясняю: «Сначала приятное, галечное. Потом глинистое. А потом – илистое».
Несколько человек – мужчины и женщины – идут по колено в воде и тралят реку сетью. Они все перепачканы илом, глиной, гнилыми водорослями. Вытаскивают сеть. Там бьются две или три рыбки, всего- то.
Останавливаются.
Мы с ними перебрасываемся словами. Что-то вроде «улов-то не того… да уж, не очень-то».
В разговоре мне начинает казаться, что лет 15–20 назад с одной из этих рыбачек мы виделись. Просто виделись. Вот на этом самом месте. Она тоже ловила рыбу, я тоже сидел на берегу.
– Помните? – говорю я.
– Да, да, помню, – говорит она. – Помню, конечно.
Равнодушно улыбается и идет дальше, шлепая по воде.
Я тоже совершенно равнодушно смотрю ей вслед.
У нее сильная, по-народному красивая фигура.
Переплет
Я отнес в театр свою пьесу, машинописный экземпляр в разукрашенном переплете: золото, эмаль, драгоценные камни.
В театре переплет берут, а пьесу ставить не хотят.
История тут вот какая.
Я дал эту пьесу почитать Сталину. Не лично, а через секретариат. Через некоторое время мне ее возвращают.
Звонят, приглашают в Кремль: «Товарищ Драгунский, зайдите для получения пьесы, которую вы передавали для ознакомления товарищу Сталину». Прихожу. Мужчина во френче вручает мне тяжелый газетный сверток. Сквозь газету чувствуется, какой он твердый; я удивляюсь, потому что пьеса была просто в виде машинописи в тоненькой картонной обложке. Разворачиваю – ой-ой-ой! Она в роскошном, потрясающе красивом золотом переплете, с бриллиантами, рубинами, эмалями. Мне говорят: «Товарищ
