Вазы с пропылившимися цветами. Журнальный столик завален журналами годичной давности. Наим не могла отвлечься от запаха. Он не был неприятным, и если бы не ее осведомленность о привычках Салавария, то не смогла бы предположить, что было его источником. Затхловатый и слегка едкий душок привел ее в ванную комнату, где в ванне лежали лоскуты человеческой кожи. Они были желтоватые и хрупкие, как нескрученный папирус. При ближайшем рассмотрении сходство даже усилилось: коричневая вязь татуировки растеклась по коже, обходя там родинку, здесь шрам. Наим не смогла разобрать слов. Помимо того что текст был на неизвестном языке, чернила так впитались в кожу, что превратились в бессмыслицу. Впрочем, в некоторых местах можно еще было разглядеть рисунок или, скорее, букву: тут и там стояла заглавная буква «Д» с точкой.
В углу позади Наим поленницей были сложены берцовые кости. На холодильнике стояла человеческая голова. На высохшую щеку была прикреплена памятка купить спички. Наим медленно двигалась по комнате, боясь задеть что-либо. Казалось, вдыхаемый ею воздух замораживает ее изнутри. На стене Наим разглядела картину с цветками календулы и фотографию Салавария за рулем спортивного автомобиля.
При выходе из коридора, соединяющего кухню с ванной комнатой, было небольшое помещение. Наим прикрыла дверь и увидела письменный стол, который упоминал Салавария. На столе лежал один- единственный предмет — толстая дневниковая тетрадь в синей кожаной обложке. Наткнувшись слева на стопку бумаги, придавленную чем-то глыбообразным, что совсем не хотелось разглядывать, Наим локтем отодвинула это с дороги и уселась на деревянный стул с высокой спинкой, который был высоковат для этого стола. Стул скрипел чудовищно. Она сконцентрировалась на густой вязи текста, надеясь переключиться с вызывающих ужас и отвращение находок вокруг себя на сенсационные разоблачения, которые искала, и, найдя, могла бы уйти. С нее уже было достаточно безумств Салавария.
Читать было трудно, но первая запись явно была датирована прошлым столетием, 18… каким-то годом. 1879-м? Она бегло просмотрела текст, водя пальцем по старательно выведенным словам. Тут и там отдельные части текста выделялись, в. том числе потому, что кто-то — вероятно, Салавария — подчеркнул их.
Наим зажмурила на мгновение глаза и резко распрямила спину. В спине что-то хрустнуло. Головная боль стала зарождаться где-то в глубине глаз. Она подумала о Драуле. Кто это, черт возьми? Ей вдруг стало зябко. Она поплотнее запахнула кофту и встала из-за стола. Подойдя к окну, Наим внимательно осмотрела улицу, но незнакомца нигде не было видно. Ее зрение, видно, забавлялось: в том месте, где раньше стоял незнакомец, темнота будто сгустилась в грязное пятно. Чтобы перестраховаться, она вызвала такси, а затем протерла все, до чего дотрагивалась в квартире, носовым платком, чтобы уничтожить следы своего пребывания. Ей не хотелось объясняться с полицией, если та вдруг когда-нибудь доберется до этого места.
Оставаться здесь — хоть даже ради минуты ожидания — было уже невмоготу. Она схватила сумку и устремилась к двери. Уж лучше послоняться по коридору. Трупный запах ударил ей в нос. В тот момент, когда Наим распахнула дверь, он разинул свой огромный рот с острыми, акульими зубами. У нее сперло дыхание. Она сделала шаг назад. Моргнула. Он исчез.
Наим перебежала улицу, едва сообразив захлопнуть за собой дверь. Заморосил дождь. Он легко касался щек, подобно пальцам играющего ребенка. В такси она еле внятно назвала свой адрес и утонула в сиденье. Газетный кулек, из которого ел незнакомец, носило ветром по тротуару. Она попыталась убедить себя, что дождь ухудшил видимость и что от этого ей почудилось черт знает что.
В ее собственной квартире пахло стерильной чистотой, как в больничной палате, только что помытой дезинфектором. Наим закрыла дверь на засов и вздохнула, сердясь на себя за излишнее возбуждение. Она сняла пальто и повесила его на вешалку, а сумку бросила на диван. В гостиной она налила себе бренди и включила автоответчик. Доктор Нейман интересовался, осталась ли она довольна посещением, ха-ха, надеюсь, до следующей недели. Ах да, кстати, что это там Салавария имел в виду, говоря о столе? Затем — мать Наим: всё ли в порядке и какие у нее планы на новогоднюю ночь? Снова доктор Нейман, интересующийся, можно ли встретиться с ней в нерабочей обстановке.
Она вздохнула и, взяв стакан, пошла готовить себе ванну. Когда она выключила воду, наступила такая тишина, что Наим отправилась в освещенную свечами гостиную и вставила пластинку в проигрыватель. Не важно какую. Скинув одежду, она закрыла глаза и позволила себе погрузиться в воду с головой. Когда стук в ушах стал слишком сильным, она вынырнула, как раз уткнувшись в острые края крана.
Наим провела пальцем по вчерашним шрамам, которые уголками — как предупредительные знаки — бежали по ее руке. Ее вены вздулись от жара. Они посинели и пульсировали в такт фортепианной музыке. Она поднесла бритву к запястью и стала легко надавливать, пока там не вздулась красная капелька. Затем к другому запястью. Затем к чувствительным местам вокруг сосков. Она представляла себе, как Салавария изголодавшимися губами припадает к горячей струе крови из ее растерзанных рук. Она полоснула себя по животу — три, четыре, пять раз, — просто разрезая кожу.
Затаив дыхание, Наим отбросила бритву подальше, прежде чем тяга к этому не завела ее чересчур далеко. Она обмыла раны, оплакивая привычную потерю контроля над собой и в то же время опасаясь, что однажды она таки не сумеет себя проконтролировать. Ее прошлое хлынуло на нее, и все, что она смогла сделать, — это остановиться и не потянуться за бритвой снова.
Воспоминание о парнях, разбрызгивавших иную жидкую субстанцию на пульсирующие точки ее тела, вызвало приступ тошноты. Тогда она говорила себе, что берет деньги в качестве самоподдержки, — лишь так можно было выжить, находясь на дне. Что вынуждена сводить концы с концами. Что должна заработать право делать это.
Наим вспомнились одинокие ночи, которые она коротала в углу сквота в надежде, что последняя горящая свеча дотянет до утра. Ухаживать за Дэвидом в темноте было даже еще более ужасно, чем быть в состоянии видеть его лицо, на котором одна гримаса нестерпимой боли сменяла другую. Ее подавлял
