— Откуда вы родом?
— Из Кушмира, к югу от Мехединти, это в Румынии. Хотя я провел большую часть жизни в Венгрии, прежде чем перебрался сюда. В деревеньке Битче, с дедом и бабкой.
У нее наготове было множество вопросов, которые должны были разговорить его. Разговорить? Он знал, почему она здесь, — блеск его глаз говорил об этом. Эти вопросы были важны скорее для нее. Они были разминкой перед стартом. Но теперь ей стало ясно, что они не нужны. Ее «зачем?» было лишь беззвучным движением губ.
— Вы знаете, каково это — лежать в ванной, полной крови? — прошептал он. — Спать в кровати с трупами, которые не могут сомкнуть глаз? Вам знакомо чувство, когда вы берете самое неоспоримое — саму жизнь и своими собственными руками выворачиваете наизнанку, невзирая ни на то, что заложено в ней, ни на волю природы?
Не было ни тени злорадства, ни театрального пафоса в этом его откровении. Его голос стал сухим и монотонным, повествующим о своих навязчивых идеях, как будто он читал по писаному. Наим была рада, что ей не нужно задавать вопросы; Салавария сам неспешно вел ее по тропе человеческих страданий. Он начал тихо плакать, скупые слезы оросили его осунувшееся с синевой под глазами лицо. Он выглядел жалко и не походил на человека, вырвавшего плод из чрева Эмили Таскер и частично объевшего его лицо, в то время как мать в агонии истекала кровью.
— Я не делал этого ради себя. Я ничего не делал ради себя, — сказал он. — Я лишь пытался искупить вину своих предков и обезопасить семью, которая, как я думал, могла бы у меня быть. Представьте себе, — фыркнул он, поморщившись, — меня, кровопийцу, отцом. Журналисты подумали бы, что я засунул бы детей в пищевой контейнер вместо коляски.
Наим с отвращением отбросила от себя нарисованный им образ, прежде чем тот успел заиграть всеми красками в ее воображении. Она заметила, что даже не включила диктофон и что блокнот ее был пуст, а кончик карандаша все так же заострен. Не важно, его повествование вызвало у нее такой ужас, что она не сможет позабыть услышанное.
Их диалог походил на качание часового маятника. Время, казалось, сжалось, стало вязким, запуталось в кружеве его горького рассказа. Порой Салавария наклонялся так близко, что Наим с ужасом улавливала сладковатый тлетворный дух разложения в его дыхании, пока, едва не вскрикнув от облегчения, не распознала вдруг, что, видимо, это был аромат леденцов от кашля. Когда в камеру зашли охранники со взведенными затворами, она вдруг ощутила, что Салавария коснулся ее; она не нашла в себе сил отстраниться. А когда все-таки сделала это, то почувствовала между пальцами клочок бумаги.
— Я надеюсь, я сделал достаточно, — сказал он. — Если же нет, то, Бог свидетель, я здесь не в безопасности.
— Чего вы боитесь?
— Вы скоро это узнаете, — сказал он и кивнул. — Письменный стол.
Она сжала руку в кулак.
Оказавшись в машине, в относительной безопасности, Наим позволила себе длинный победный клич. Она трижды пыталась вставить ключ зажигания, но не могла — руки тряслись. Позабыв было о клочке бумаги, сейчас она развернула ее. Как Салавария позволили иметь карандаш и бумагу? Ей приходилось слышать о самоубийствах с помощью того и другого. Но тут она увидела, что клочком бумаги был старый автобусный билет, такой маленький, что его можно было спрятать под ногтем. Сообщение было написано кровью — тончайшая паутинка слов, выведенных чем-то не толще кончика человеческого волоса. Прежде чем она распознала в словах лондонский адрес, она поймала себя на мысли, что размышляет, кто стал «чернильницей» для этого пера.
Наим доехала на машине до Юстена, где пересела на метро в сторону Холлоуэй. Выйдя там, она перешла улицу и зашагала по Хорнси-роуд в сторону небольшого перекрестка с круговым движением. Охваченная волнением, которое нарастало по мере ее приближения к цели — до секретного лондонского пристанища Салавария оставалось пять минут пешком, — она зашла в кафе на углу выпить чашку чаю. Бумажка с адресом будто горела в кармане брюк. Наим следила за жирной медлительной мухой, которая уселась на пирог у стойки.
За чашкой чаю она вставила в плеер кассету и включила ее. Раздался голос Неймана, невозмутимый и четкий: «Ночь первая. Запись начата в 3.45 утра. Второе декабря 1999 года».
Послышался глухой шуршащий звук, — возможно, Салавария шевелился под одеялом, и затем после небольшой паузы послышались стоны.
«Боже, нет! — прошептал он. — Повелитель тьмы, умоляю, пощади меня. Пощади меня. Все, что я сделал, — это дань тебе. Это все было искуплением грехов. Оставь меня в покое…»
Запись оборвана, затем снова Нейман: «Ночь вторая. Ух, запись начата в 1.09 ночи. Шестое декабря 1999 года».
В этот раз звуки побоев были более явными и сопровождались каким-то скрипучим звуком, как будто кто-то царапал ногтем по стеклу.
«Уходите! — зашипел Салавария. — Оставьте меня. Я загладил свою вину».
Поскрипывание усиливалось, пока Салавария не закричал. Но как будто не ее вчерашний собеседник кричал так. этот крик был полон крови и отчаяния, вопль человека, который опасался за свою жизнь. Когда силы покинули его, он, задыхаясь, лишь повторял одно слово: «Аупир…»
Далее было несколько записей того же рода, и она заметила, что «беседы» с Салавария становились все более частыми — в конце концов он бывал атакован по четыре-пять раз еженощно. И каждый раз он произносил это странное, почти красивое слово: «Аупир».
Она расплатилась и вышла на улицу. Смеркалось, дул сильный ветер. Она плотно застегнула пальто и двинулась по указанному Салавария адресу. Хорнси-роуд простиралась перед ней — поток транспорта в полушарии холодного света. Вступив в туннель под железнодорожным мостом, Наим утонула в эхе собственных шагов. Не успела она пройти туннель, как вторая пара шагов завторила ее собственным.
Наим обернулась и увидела в десятке метров за собой высокого мужчину в черном свитере со стоячим воротником. На носу у него были очки с круглыми затемненными стеклами. Неужели за ней следит Нейман?
В руке мужчина нес бумажный пакет. Черное пятно темнело внизу пакета, там, где он держал его. Казалось, темнота сгущается вокруг него, как если бы он был магнитом для своей тени. Тонкое облако висело у его головы. Через мгновение Наим поняла, что это были мухи. Она ускорила шаг, испуганная паникой, которая неожиданно возникла внутри. Выудив ключи из кармана, она пересекла дорогу и бросила взгляд назад с противоположной стороны улицы. Мужчина не появился. Она побежала.
У входа в подъезд она стала жать на все квартирные звонки-кнопки, пока дверь не загудела, открываясь. Наим так быстро заскочила внутрь и захлопнула дверь за собой, что даже не успела обеспокоиться тем, что потревожила жильцов. Вообще-то, она намеревалась вести себя как настоящий разведчик. Щелкнув таймерным выключателем, включила свет и помчалась по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, пытаясь дышать размеренно. Свет погас. Выругавшись, Наим медленно потащилась по краю рваной ковровой дорожки в поисках следующего выключателя. Как она попадет внутрь? Уж точно он не оставил для нее ключ под ковриком. Она решила проверить, прежде чем успела осознать абсурдность этой идеи. Но над наличником она нашла то, что искала. Когда свет погас во второй раз, она на ощупь вошла в квартиру Салавария. Случайно оказавшись у окна, Наим бросила взгляд на улицу. Тот мужчина был там, с трудом различимый в темноте. Его лицо казалось закопченным, как будто кто-то бездумно поводил пальцем по рисунку углем. Она смотрела, как он запустил руку в свой пакет и выудил из него что-то черное и мокрое, а затем опустил голову и зажал кусочек губами. Потянувшись было за вторым куском, он замешкался и бросил взгляд на окно. Кусок его ужина выскользнул из пальцев и шлепнулся на землю у его ног.
— О господи! — произнесла она и отошла от окна.
Она на ощупь нашла лампу, слегка задев абажур, и зажгла ее. Квартира Салавария внезапно проявилась вокруг нее. Гостиная была прибрана, хотя и покрыта тонким слоем пыли. Ей подумалось, что неплохо бы найти телефон и позвонить в полицию, но затем она рассудила, что это дурость и ей будет очень сложно объяснить свое присутствие в чужой квартире.
В комнате были книжные полки с подборкой современных романов и классики девятнадцатого века.
