видимой натугой раздвигая по окружности воображаемое полотнище тьмы, и каждое его движение было проникнуто чувством вины по поводу того, что он делал, но он продолжал это делать из каких-то одному ему понятных жертвенных побуждений. Когда он убрал с голубого неба полотнище темноты, открылась солнечная сферокартина морского побережья и вместо метели в воздухе закружилось белое облако чаек. Сквозь шум прибоя, крики птиц и рокот прибрежной гальки послышался знакомый гулкий шепот:
– Где начало? Кто из нас мог бы сказать, где начало?..
«Действительно, – подумал Леонид. – Если это неизвестно даже устроителям спектакля».
Морской пейзаж был просто великолепен, крик и кружение чаек были очень правдоподобны, танцор в маске мима с поразительным мастерством сочетал в себе одном все достижения человеческой хореографии – от ритуальных танцев шаманов седой древности до новомодных пластических гравиотанцев, – не забывая при этом о трагикомическом содержании роли ведущего и ухитряясь вдобавок создать впечатление, что эпицентром балетной сюиты, как это ни странно, является вовсе не он, а все, что его окружает, в том числе – Надия и Леонид. Леониду все это казалось занятным, но для того, чтоб уяснить сюжетную канву происходящего действа, этого было пока недостаточно.
Картины объемного иллюзиона, равно как и музыкально-хореографическое их сопровождение, менялись с калейдоскопической легкостью. Морской пейзаж внезапно сменялся озерным, озерный – подводным, подводный – болотным, степным, лесным, арктическим, горным... Живность претерпевала соответственные метаморфозы: облако чаек вдруг оборачивалось взлетающей стаей розовых фламинго, стая как-то неуловимо видоизменялась в радужный косяк коралловых рыб, а косяк с непринужденным изяществом перевоплощался в лежбище крокодилов, которое в свою очередь было обречено перевоплотиться в крупное стадо тундровых оленей. Затем – колония пингвинов, табун лошадей, стада муфлонов, слонов, антилоп... От чрезмерного разнообразия флоры и фауны рябило в глазах. «Где начало? Кто из нас мог бы сказать, где начало?»
Назойливость вопроса уже не казалась странной – Леонид уверовал в связь вопроса с общей идеей замысла, хотя сама идея оставалась пока неясной. Танцующий мим явно обеспокоен этим вопросом. По крайней мере, он очень искусно эту обеспокоенность изображал. Надия выглядела не столько заинтригованной, сколько восхищенной, и ее можно понять: качество иллюзорных сферокартин было отменным. Она махала руками низко летящим птицам, протягивала открытые ладони рыбам, пыталась погладить забавных пингвинов, и, к удивлению Леонида, с пингвинами это ей удалось. Не веря собственным глазам, он подошел к ближайшему пингвину, взял его на руки. Пингвин был теплый, живой, настоящий. От него пахло морем и рыбой. Он приоткрыл клюв, гулко спросил: «Где начало?», и Леонид поспешил оставить птицу в покое. Пингвинов сменил табун лошадей. Ближайшая лошадь игреневой масти была как живая, но здравый смысл подсказал Леониду, что, в отличие от пингвинов, настоящая лошадь в иллюзионе – это уже решительно невозможно...
Идея «натур-естественных» сферокартин состояла, видимо, в том, чтобы напомнить о многообразии всего живого и, хотя бы отрывочно, бегло, это многообразие обозреть. Последовавшие затем сцены были исполнены в более отвлеченном или, лучше сказать, символическом плане. Не все в них было понятным, но все – очень красочным и почти все – неожиданным, и это вызывало интерес.
К примеру – отвесная голубая скала. Вернее, выпирающий из мрака, полупрозрачный, словно подсвеченный изнутри, участок голубого массива. Сверху, вдоль этой стены, спускалась лиана, корявая и обомшелая. Провисший у подножия скалы конец лианы уходил в изумрудно-зеленые и тоже подсвеченные изнутри заросли. В зарослях, кричали и суетились мартышки. То одна из них, то другая прыгала вдруг на лиану и начинала быстро карабкаться на голубую скалу. Результат их восхождений был удручающе однообразен: сверху сыпались кости, окатывался обезьяний череп... Потом на смену обезьянам явились какие-то существа покрупнее – сутулые, подозрительно человекообразные, и Леонид, который не очень уверенно разбирался в антропологии, подумал, что это, наверное, питекантропы. Альпинисты они были тоже неважные, и результат не замедлил сказаться: зловещая пирамида у подножия голубой скалы росла...
Конец неудачным восхождениям положил неоантроп – человек вполне современного типа. Он был одет в тигровую шкуру, вооружен доисторическим каменным топором, коренаст, синеглаз и так похож на энергетика Иозефа Кухту, что Леонид улыбнулся и, на всякий случай, кивнул. Неоантроп подмигнул синим глазом в ответ и быстро вскарабкался на скалу. Гулко ударил топор – обрубленная лиана рухнула вниз. Хор подал торжественный голос, танцующий мим с очень обеспокоенным видом сделал несколько сложных, граничащих с акробатикой па, и освещенный круг всплыл на вершину массива.
Здесь светила полная луна, горел костер. На голубом валуне сидел «неоантроп» Кухта и, опершись подбородком о рукоять своего топора, задумчиво разглядывал небо. Пламя костра излучало тепло. Надия протянула руки к огню, мим возбужденно жестикулировал и кружился. Неоантроп выхватил из костра горящую головешку и торжественно, словно это был олимпийский факел, вручил ее Леониду.
– Что я должен делать? – шепотом спросил Леонид.
– Бросишь в костер, – не разжимая губ, ответил Кухта. – Можешь говорить нормальным голосом, только не двигай губами. Публика нас не слышит, но видит отлично...
– Мы в Павильоне Иллюзий?
– На сцене Форума. Я прямо обалдел, когда тебя увидел. С «Ариадны»?
– Да. Сюда мы попали случайно.
– Знаю. Ну ничего... Это выдумка Шанцера и Ковуты.
Леонид не стал выяснять, кто такие Ковута и Шанцер. Только спросил:
– Это надолго?
– Скоро закончится. Цветок Знания, кордебалет, галактика и покрывало... Ну, мне пора. И тебе тоже. Будь здоров! Встретимся в Зимней.
Кухта исчез. Леонид бросил факел в костер – пламя высоко взметнулось и застыло в виде огненного цветка. Музыкальный ритм изменился, вокруг цветка, как и предсказывал Кухта, появился большой танцевальный ансамбль – человек тридцать девушек и парней, затянутых в зеркально блещущую чешую. Откуда-то хлынул поток разноцветных лучей, и сразу все закружилось ошеломительным хороводом – танцоры, музыка, красное пламя цветка, метель радужных отблесков, и глядеть на это с близкого расстояния было почти невозможно. В небе медленно вращались рукава огромной спиральной Галактики, и Леонид подумал, что, судя по всему, для разгадки тайны пресловутого покрывала предстоит окунуться в глубины Вселенной.
Так оно и случилось. Танцоры в зеркальных одеждах, закончив свое выступление, быстро куда-то исчезли, угасли разноцветные лучи. Лепестки пламенного Цветка Знания разошлись, разделились и, сделавшись похожими на чаши антенн сверхдальней связи, стали поочередно вспыхивать в такт дрожащим и странно булькающим созвучиям «космической» мелодии. Галактика надвигалась, заполняя собой все видимое пространство, и, наконец, распалась отдельными облаками звездных скоплений. Небо стало черным и звездным, и всеобъемлющим, потому что оно было везде, куда ни посмотришь, – даже внизу, и чаши «антенн» повисли в нем мигающими маяками.
Черное тело мима, окольцованное бегущими сверху вниз волнами голубого света, извивалось в акробатическом танце. Такое впечатление, будто мим бесконечно всплывает в прозрачной воде, но ему все время мешает бурный водоворот. Движения этого человека были настолько пластичными, гибкими, что тело его казалось сложенным из одних шарниров, и он, надо отдать ему должное, очень эффектно эти «шарниры» использовал. Леонид поддался очарованию танцевальной пантомимы, хотя не мог бы утверждать, что смысл пантомимы ему в достаточной мере понятен. То же самое, наверное, испытывала и Надия. Леонид посмотрел на нее и заметил, что неясность происходящего нисколько ее не смущает.
Внезапно из звездных глубин выплыл большой черный щит, заслонивший собой половину Вселенной. По его поверхности поползли красные трещины, и скоро весь он растрескался на куски. Из трещин вышли цветные султаны дымов, подсвеченные снизу багровым заревом...
Картина была интересной, и Леонид догадался, что это – довольно реалистическое изображение остывающей звезды, взятой в момент катастрофы, когда затвердевшая корка ее, не выдержав
Вы читаете Неуловимый прайд
