– Нечего ей тут смотреть… – по-взрослому вздохнул Мишка, отходя в сторону и пропуская Кузьму в дом. И, войдя в освещенную горницу, Кузьма понял, что мальчишка прав.
Растрепанная Данка сидела на полу. Ее нерасчесанные волосы черной паклей висели по сторонам бледного лица, глаза были закрыты. Данка мерно раскачивалась из стороны в сторону и что-то бормотала. Время от времени на ее потрескавшихся губах появлялась улыбка, от которой Кузьму мороз продрал по спине. Повернувшись к напряженно дышащему ему в спину Мишке, он шепотом велел:
– Бери сестру – и бегите к соседям, к тете Катерине. Скажи ей – завтра приду за вами.
Мишка вылетел в сени. Кузьма на мгновение закрыл глаза, переводя дыхание. И – шагнул к Данке.
– Что ты? Что с тобой?
Она вздрогнула. Перестала качаться. Не открывая глаз, сказала:
– Поди прочь, ты пьян.
– Что ты… Мы работали как каторжные. – Кузьма сел рядом, взял ее холодную руку, которую Данка тут же вырвала. – Что с тобой? Детей до смерти перепугала…
– Не трогай меня! – Данка помолчала, вздохнула, и снова кривая улыбка появилась на ее губах. – Знаешь, я умру скоро. Я свою смерть видела.
– С ума сошла? – тихо спросил Кузьма. Данку и впрямь можно было принять за сумасшедшую – особенно когда она снова рассмеялась и одновременно из ее глаз брызнули слезы.
– Думаешь, вру? Думаешь, вру? Я… Я на двор вышла воды набрать, гляжу – прямо там, у калитки, где калина растет, – кружится… Цыганочка кружится, молоденькая совсем, волосы распущены, босая… И бусы на ней красные. Я к ней подхожу, спрашиваю: «Чья ты, девочка, к кому пришла?» А она оборачивается, смеется и дальше пляшет. Пригляделась – а это же я…
– Что?.. – Кузьма едва удержался от того, чтобы не перекреститься.
Данка смотрела на него в упор немигающими мокрыми глазами. Длинная прядь волос упала ей на лицо, прилипла к щеке, но Данка не убрала ее.
– Клянусь тебе… Это я была, только молодая, лет пятнадцати, когда еще при отце с матерью жила. Даже бусы такие же, как у меня были, и платье синее. Стою, смотрю сама на себя, от страха ноги к земле примерзли… А она покружилась, поплясала – и сгинула. Это смерть моя была, морэ…
Кузьма потрясенно смотрел на нее. Не зная, что сказать, обвел глазами комнату, взглянул на стол, где стояла початая бутылка вина и лежал опрокинутый стакан. Украдкой потянул носом воздух. Глядя на бутылку, спросил:
– Ты опять пила?
– Да… – согласилась Данка, закрывая лицо руками. – Потом, когда домой пришла… Испугалась очень.
– Сколько говорить – нельзя тебе! – Кузьма не сдержал резкости в голосе, и Данка, подняв голову, изумленно взглянула на него. – Доигралась – уже смерть мерещится…
В то же мгновение Данка бросилась на него – беззвучно, как выследившая мышь кошка. Кузьма едва успел отвернуться – рука со скрюченными пальцами полоснула воздух рядом с его щекой. Через минуту отчаянной борьбы он сумел схватить бешено вырывающуюся Данку за запястья, встряхнуть, крикнуть:
– Ошалела?! Уймись!
– Да чтоб ты сдох! Чтоб ты сгорел! Чтоб ты сгинул, сволочь проклятая! – кричала она, заливаясь слезами, скаля зубы ему в лицо. – Ты думаешь, я пьяная? Да ты ума лишился, кто ты такой, чтобы мне это говорить? Я – Дарья Степная, я – артистка, меня вся Москва знает, весь Питер, а ты кто?! Кто ты, вшивота? Ты сам пьянь беспросыпная, скотина запойная, зачем ты мне сдался? Пусти меня! Пусти! Скажи – звала я тебя? Хоть раз в жизни звала я тебя? Зачем ты меня сюда приволок, в дыру эту? Подыхать? Да хоть бы ты околел без попа, сволочь, как я тебя ненавижу, ка-а-ак… Казимир, Казимир, да забери же ты меня отсюда! Да возьми же ты меня, Казими-ир…
Она вдруг обвисла в руках Кузьмы, кашляя и давясь рыданиями. Он вздохнул, подумав: вот, снова зовет своего поляка… Он потащил Данку к кровати, уложил поверх одеяла, сам сел рядом. Ссутулился, уставился в стену. Когда сдавленные рыдания рядом начали понемногу стихать, вполголоса сказал:
– Тебе поспать бы хорошо. Завтра утром все забудешь.
– Как я тебя ненавижу, господи… – прошептала Данка, накрывая голову руками. – Уйди… Прошу, уйди… Не буду больше выть, уйди только, Христа ради.
Кузьма встал, вышел в сени, из сеней – на двор. Там уже было темно хоть глаза выколи. Присев на мокрую, скользкую от грязи ступеньку крыльца, Кузьма вдруг почувствовал, как отчаянно, до рези в глазах, хочет спать. И заснул через несколько минут, прямо на крыльце, прислонившись спиной к отсыревшему дверному косяку и не чувствуя, как падают на лицо колючие дождевые капли.
Проснулся он спустя два часа от окрика из-за забора:
– Эй, морэ! Кузьма! Выйди!
Кузьма вскочил. Не понимая, где находится, ошалело осмотрелся. Вытер рукавом мокрое лицо, поежился от холода. Свет из дома падал в палисадник, освещая стоящую за забором фигуру.
– Ты что на улице спишь, Кузьма? Это я, Матреша! Я твою гитару принесла!
– Спасибо, – проворчал он, идя на занемевших ногах к забору. – Ну, что там у вас?
– Как что? – Цыганка протянула ему через забор закутанную в шаль гитару, блеснула зубами. – Забрали наших соколов час назад. С десяток жандармов прикатило. С песнями выходили, ровно на крестинах!
– Ну, помоги им господи, – равнодушно сказал Кузьма. – Хоть отдохнем день-другой.
– И то верно. – Матреша вытянула шею, пытаясь заглянуть в окно. – Что у вас случилось-то? Данка здорова? Помочь чего не надо ли?
– Не надо. Спасибо. Ступай. – Забыв попрощаться, Кузьма с гитарой в руках зашагал к дому. Цыганка проводила его глазами, раздосадованно плюнула и побрела по лужам прочь.
– Да что я с вами делать буду? Куда я вас дену, христопродавцы?! И вас перережут, и мне заведение разнесут! Убирайтесь, убирайтесь, проваливайте отсюда! Здесь вам не иерусалимова синагога! В полицию бегите!
Дикие вопли Лазаря Калимеропуло, доносящиеся со двора, заставили спящего Илью открыть глаза и сесть. На рассвете он вернулся в рыбачий поселок после двухнедельного отсутствия – перегонял косяк лошадей из Одессы в Тирасполь – и, едва войдя в комнату, повалился на постель и заснул. Сейчас уже стоял белый день, Розы рядом не было, а на дворе, как зарезанный, вопил Лазарь. Илья, чертыхаясь, встал и уже натягивал сапоги, когда в комнату, пинком распахнув дверь, ворвалась Роза. Взглянув в ее бледное, непривычно злое лицо, Илья сразу понял: что-то стряслось.
– Что там Лазарь разоряется?
– Сукины дети! – выругалась вместо ответа Роза. – Господи, да когда же эта напасть кончится? Опять погромы в городе!
Илья поморщился, вздохнул. Чуть погодя осторожно спросил:
– А… нам-то что? Сюда же не придут?
– Кто их знает? – Роза мерила комнату шагами. – Да ты выйди, выйди, взгляни! Полон двор биболдэн[33] набилось!
Выйдя на двор, Илья убедился, что Роза права. Весь обширный двор был заполнен евреями – насмерть перепуганными, плачущими, прижимающими к себе детей, наперебой что-то втолковывающими Лазарю, а тот, стоя на крыльце и размахивая короткими руками, верещал:
– И не еврейка никакая моя мать была! Никогда в жизни! Кто вам ересь сказал такую?! У меня и матери никакой не было, меня возле церкви нашли! Отец – православный, и я – православный! Незаконнорожденный православный байстрюк! Янкель, мать твою за ногу, проваливай отсюда и родню свою уводи! Из-за вас и меня, и цыган моих переубивают!
Но тут евреи дружно взвыли, и конец речи Лазаря утонул в их протяжных причитаниях. Стоя на крыльце и растерянно осматривая пришедших, Илья увидел хозяина рыбной лавки старого Янкеля, его жену, высохшую седую Нехаму, двух взрослых сыновей с беременными женами, дочь с мужем Зямкой и выводком ревущих детей от двух месяцев до пятнадцати лет, старуху-бабку Рохл, всю в черном, потрясающую костылем, как Моисей – жезлом на горе Синай, и выкрикивающую проклятия, и еще целую кучу незнакомых, но таких же испуганных, причитающих и хватающих Лазаря за руки и одежду людей. От коновязи за этой сценой мрачно наблюдали Белаш и коновал Спиро. Илья подошел к ним и через несколько минут узнал
