полу Юлька, всхлипывала в занавеску старая Парушоя. И, обведя взглядом комнату, Илья увидел, что плачут и мужчины. Не стыдясь собственных жен, детей и друг друга, не пряча лиц, не вытирая слез, плакали просоленные рыбаки, прокопченные на солнце торговцы, отчаянные контрабандисты, все перевидавшие нищие, бесшабашные воры, мастеровые, объездчики, коновалы, бродяги…
– Ну, приехали! – устало сказала Роза, откидываясь на подушку. – Вы что это, люди добрые, утопить меня решили? Все им раздала, а они ревут! Ну, не надо, люди, братья, не надо! На собственные похороны слез не хватит. Дай бог вам всем счастья и денег мешок. Чтобы дети здоровы были, чтобы жены любили, чтоб мужики не обижали… – Голос Розы начал прерываться, на бледном лбу выступила испарина, Илья отчетливо видел синие жилки, взбухшие на ее висках.
– Не забывайте меня. Радости вам, удачи. А теперь – ступайте. Спасибо, что пришли ко мне, не забуду. Идите, идите.
Люди медленно потянулись к выходу. Вскоре в комнате не осталось никого, кроме застывшего у стены Ильи. Солнце за окном село, и в маленькой комнате стало темно. Возле иконы святого Николы оплывала, потрескивая, свеча. Остро пахло травой и соленой рыбой.
– Мне тоже идти, Роза? – боясь повернуться, спросил Илья.
– Подойди сюда, – негромко позвала она. Он подошел. Молча опустился на колени возле постели. Сухая, горячая рука легла ему на плечо. – Вот, морэ, и все.
– Роза…
– Ты, ради бога, молчи! У меня и так еле язык ворочается. Просто послушай меня.
– Я… слушаю.
– Хорошо. Попросить тебя хочу: Митьку не бросай. У него, конечно, своей родни полно, но… он в таборе жить уже не сможет. Не приучен. Держи его при себе. Там, под матрасом, деньги мои лежат… немного, но все-таки. Возьмете потом.
– Хорошо.
– Запить не вздумай! – коротко велела она. – Кто тебя теперь на себе из кабака потащит?
– Роза! – не стерпев, взмолился он. Зажмурившись, поймал ее ладони, уткнулся в них лицом. – Роза, что ж ты делаешь?! Как я без тебя?! Роза!
С трудом высвободив одну руку, она погладила его по голове.
– Сам знаешь как. Сделай так, как говорю: возвращайся на Москву. Там твоя семья.
– Ты же знаешь, я не могу… – прошептал Илья. – Она… Настя уже замужем…
– И что с того? Про детей своих ты забыл? Дети-то – твои, не того князя… Не должен человек без семьи жить. Ни гаджо, ни цыган не должен. Это неправильно. Я так жила, потому что по-другому не могла. А ты можешь. Ты хороший, Илья… Если б не ты, я бы… Ай, да что теперь… Жаль, что поздно я на тебя наткнулась. И весь ты целиком – Настькин. Вот и ступай к ней.
Шепот Розы оборвался, она тяжело закашлялась, ее рука упала с плеча Ильи.
– Иди… Иди ко мне, морэ. Обними меня, что ли…
Илья подался к ней. Обняв худое, ставшее совсем маленьким тело, осторожно положил голову на грудь Розы. Сухая ладонь погладила его по лицу.
– Холодно… – вдруг сказала Роза. – Зачем плачешь, Илья? Что ты? Нельзя…
Он и сам знал, что нельзя, но остановиться уже не мог. И, спрятав лицо на груди Розы, взвыл в голос. Она не пыталась больше его утешить. Ее руки вдруг беспокойно зашарили по одеялу.
– Холодно… Боже мой, как холодно… Это снег? Да? Это буран? Засыпает?
Илья вскочил. В сером свете всходящей за окном луны он увидел запрокинутое лицо Розы. Ее глаза были полузакрыты, пересохшие губы чуть шевелились.
– Замерзаем, Матвей? Замерзаем? Я не буду спать, не бойся… Митька – здесь, я его согрею, не бойся… Ты обними меня… Мы вместе… Мы… Я ведь только тебя люблю, я всю жизнь… Ты не бойся, Симка тебя простит… Боже мой, холод какой… Обними меня… Поцелуй… Я не Симка, я Танька, скажи мне – «Танька»… Завалило ведь уже… Темно… Я тебя не вижу… Матвей! Хороший мой! Я тебя… Я…
Тишина. Стиснув зубы, Илья поднял голову. Он успел увидеть, как потрескавшиеся губы Розы сомкнулись в улыбке. Наверное, он все-таки успел обнять ее, этот сукин сын… Черные глаза затянулись мутной пленкой. Больше Роза не шевелилась. Илья поднялся с колен. Неловким движением закрыл ей глаза и, стукнувшись плечом о дверной косяк, вышел вон.
Над морем стояла луна. Двор был забит людьми, но Илья не видел никого. Дойдя до середины двора, он повалился на колени, несколько раз ударил кулаками в еще теплую после дневной жары землю. Роза… Роза… В трактире, с бубном, выбивающая чечетку на залитом вином столе… Верхом на лошади, визжащая, веселая… Под палящим солнцем, на мокром, залепленном рыбьей чешуей дне шаланды – сонная, лукавая, обнаженная, мокрый медный крест между грудей, водоросли в волосах… Перед пьяной толпой, раскинувшая руки, гневная, темная, с оскаленными зубами… В таборе, у костра, юбка – парусом, бубен в поднятой руке… В полной росы утренней степи, на исходящей паром траве… Звезда над ночным полем, ветер, цикады, стук копыт… Роза… За что, господи, за что?! Илья ничком упал на землю. Никто не решился подойти к нему, и столпившиеся во дворе люди молча и испуганно слушали хриплый, протяжный его крик, больше похожий на вой.
Осеннюю степь затянул туман. Белыми пластами он стелился над лиманом, лохмотьями свешивался с каменных утесов, длинными космами путался в порыжевших зарослях ковыля и полыни. Стояло раннее утро, и в степи было тихо. Высоко в пасмурном небе парил ястреб. На большой дороге, идущей берегом моря, переминались с ноги на ногу две оседланные лошади.
Темный холмик в степи, у самой дороги, уже осел, но порасти травой не успел и чернел сквозь полынные стебли, как пятно на сером одеяле. Пора было уже и уходить, но Илья все стоял и стоял, пристально, до рези в глазах глядя на черный земляной холмик. В двух шагах от него так же неподвижно, комкая в руке шапку, стоял Митька. Смотреть на могилу было тяжело, но и уйти, казалось, невозможно: Илья знал, что никогда больше не вернется сюда.
Боли не было. Не было, и все тут, хотя Илья сам пугался этого – неужто совсем высохло сердце? Нет, конечно, не высохло, проклятое. Просто напрочь отказывалось понимать, что Чачанки больше нет. Казалось, она просто ушла куда-то. Ушла, как обещала однажды – искать лучшей доли. Ушла. И хорошо, что она не любила его. Наверняка она уже там, куда ушла, со своим Матвеем. А ему, Илье Смоляко, теперь придется искать свою долю на земле. Затянувшееся кочевье кончилось. И зря Роза говорила, что долгов у него не осталось. Один еще есть – там, в Москве. А в его роду по счетам привыкли платить.
Митька за спиной Ильи потихоньку хлюпал носом. Илья коротко вздохнул.
– Авэла, чаворо.[37] Не годится нам с тобой воду лить.
– И не думал даже, – гордо сказал Митька, вытирая нос шапкой. – Вот клянусь тебе!
Илья взглянул в его зареванное широкоскулое лицо с острым подбородком… и вдруг тяжело опустился на землю. Глаза зажмурились сами собой, и в который раз за эти дни он увидел Розу – веселую и живую, словно пронизанную насквозь утренними лучами, перебирающую загорелыми руками бьющихся на дне шаланды бычков, смеющуюся ему в лицо, сверкающую мелкими белыми зубами… Что было бы с ним сейчас, если бы не она, чертова баба? Как бы он жил эти месяцы без ее бестолковой суеты, тысячи дел, споров, скандалов, слез, смеха и ночей, после которых стыдно было открывать глаза? Да и жил бы ли вообще? Или околел бы, как собака, в вонючем кабаке на окраине города? Роза… Чачанка… Ну куда же ты ушла, за чем же тебя понесло?
– Авэла, морэ, – в свою очередь сказал Митька, глядя в серое небо и водя пальцем босой ноги по пыли. – Что ж теперь… Кони застоялись.
На большаке, возле оседланных лошадей, терпеливо ожидали двое мужчин. Еще издали Илья узнал массивную фигуру Белаша и стоящего рядом с ним низенького, кривоногого Лазаря Калимеропуло.
– Уходишь? – коротко спросил Белаш, когда Илья взялся за луку седла.
– Да. Чего теперь здесь делать?
– Куда подадитесь?
– Еще не знаю. Как придется.
– Дело ваше, – без улыбки согласился контрабандист. – Сюда не вернешься?
– Незачем.
– Ах ты, собачий сын… – Загорелое лицо Белаша потемнело еще больше. – И чего она в тебе сыскала-
