Конечно, Круть может спать. Ему что: я здесь, а на всё остальное ему начихать. У него мамы нет, о нём никто не будет волноваться. А о Жужу будут. Все. И дедушка, и папа, и мама. Эх!..
Я встал, подошёл к окну и стал угадывать, где среди огней наш дом.
Ага, вон он!
Уже начал гаснуть в окнах свет. Да ведь это и понятно — у нас живут рабочие, дом наш заводской. Завтра рано утром почти из каждой квартиры заторопятся на смену люди, поэтому сейчас им уже время отдыхать.
Я вспомнил, что из окон нашей квартиры, а точнее, с балкона хорошо видна колокольня. И теперь давай присматриваться, где же это наша квартира и балкон.
И узнал. Два окна в большой комнате и одно в кухне.
— Лёнчик, — сказал я, — иди сюда, посмотри: уже вокруг все окна погасли, а у нас светятся…
— Ну да и пусть…
— Эге, — говорю, — тебе, конечно, пусть. Твоя квартира окнами выходит во двор, и отсюда её не видно. А мне те огни, будто нож в сердце…
ЧЕРНОЕ, КАК НОЧЬ
Лёнчик всё-таки встал, подошёл ко мне. Давай мы с ним прикидывать, что и где находится, и Лёнчик тоже подтвердил, что это действительно моя квартира, в которой до сих пор горит свет.
И тут мне показалось, будто в часах или над ними что-то завозилось. Точно вам говорю, что завозилось…
Вы можете подумать, что я — маменькин сыночек, трусишка, своей тени могу испугаться. Но и Лёнчик меня в бок толкает и шепчет:
— Ты слышал?
— Слышал. А ты?
— Тоже.
— Так что же это такое?
— А кто его знает…
Мы могли ещё и теперь подумать, что всё это нам обоим померещилось, но Круть вдруг весь напрягся и зарычал.
Как хотите, так и думайте обо мне, за кого хотите, за того и принимайте, но у меня волосы на голове встали дыбом. А на руки и ноги будто кто кинул полную пригоршню иголок, и они впились мне в тело.
Я вспомнил, что неподалёку под стеной стоит палка, и стремглав кинулся к ней. Схватил её, поднял над головою. И тогда что-то огромное, чёрное, как ночь, сначала рванулось вверх, потом, ударив нас сильной струёю ветра, ринулось в окно.
— Ай-ай!.. — крикнул Лёнчик и присел от неожиданности.
Я бы, может, тоже закричал, но просто не успел, потому что Круть, поняв, что нам угрожает большая опасность, кинулся к окну и отчаянно залаял. Вся колокольня наполнилась его голосом, который тотчас вылетел в четыре окна, во все четыре стороны, и эхо, перекликаясь, покатилось вокруг. На этот голос где-то внизу басовито отозвался какой-то пёс. Немного погодя залаял уже второй, потом третий…
Круть, подбодрённый, что он не один в борьбе с тем неизвестным, чёрным, как ночь, залился таким храбрым лаем, так самоотверженно бросался к окну, что будь поблизости даже дикий тур — и тот кинулся бы наутёк.
Но почему Круть бегает то к одному, то к другому окну? Подались и мы за псом. Смотрим, а вокруг колокольни кружится огромная птица. Она хотела было проскользнуть опять на колокольню, но я так махнул палкой, а Круть так грозно, оскалившись, залаял, что птица испугалась и улетела прочь.
Как ни страшно было, но я всё же крикнул на пса:
— Замолчи, Круть!..
Он притих. Но на земле на разные лады и голоса заливался целый псиный хор.
Как вдруг сквозь собачий лай долетает до нас человеческий голос:
— Кто там на колокольне? Кто там?
Я выглянул во двор и заметил под фонарём сторожа. Даже узнал его голос — с хрипотой, слегка картавый.
— Ещё раз спрашиваю — кто? Надо было что-то отвечать.
И тогда Лёнчик откликнулся:
— Это мы-ы!
Наверное, он не услышал нашего голоса, потому что снова закричал:
— Я милицию сейчас вызову!
И он действительно куда-то побежал.
— Ну вот, — говорю я, — уже дело дошло и до милиции.
— А всё этот Круть… — с горечью кинул Лёнчик. — Не поднял бы такой кутерьмы — всё было бы в порядке…
Круть понял свою вину и тихо лёг. Мне даже стало жаль пса. Он тяжело дышал, высунув от волнения язык.
— И вот приедет милиция, — продолжал Лёнчик, — как рабов божьих, за ворот, и будь здоров…
Я Лёнчику ничего не сказал, но сам подумал: может, и лучше будет, если она приедет. Отомкнули бы двери, сошли бы мы на землю, объяснили, что к чему, — и порядок. Зато папа не ходил бы по городу, разыскивая меня, дедушка не бродил бы по берегам реки, и мама спокойно спала бы.
Смотрим с Лёнчиком вниз.
Вдруг сторож выбегает из будки, прикладывает дубинку загнутым концом к плечу, а другим прицеливается да как закричит:
— Ни с места! Ни с места, иначе стрелять буду!..
Вот уже и стрелять! Куда стрелять? В кого? Зачем? Эх! Мы, понятно, послушались. Стоим возле окна неподвижно. Даже Круть подошёл и сел у моих ног.
А сторож всё кричит:
— Ни с места до особого распоряжения, иначе курок спускаю!.. И, кроме того, руки вверх, иначе только дым пойдёт!..
Подняли мы и руки. Стоим.
Хорошо, что не долго пришлось стоять, видим — к старому монастырю на большой скорости машина мчится. Заскрипели тормоза. Машина возле ворот остановилась. К ней подбежал сторож. Слышим, чей-то весёлый голос спрашивает:
— Так что здесь произошло? А сторож в ответ:
— Десант на колокольне, товарищ сержант!
— Десант?
— Так точно, товарищ начальник… И, видно, серьёзный, потому что с собачьим подразделением…
— Вот так так! — снова тот же весёлый голос.
А мы уже руки опустили, перегнулись через перила, прислушиваемся к разговору. Вдруг прожектор на машине как резанёт нам по глазам, мы так и присели с Лёнчиком.
— А ну подходи ближе к окну, кто там! — зовёт весёлый голос. Мы с Лёнчиком подошли к перилам и снова подняли руки.
Глянул я краешком глаза, а Круть тоже сел на задние лапы, как я его когда-то научил, а передние поднял.
— Значит, правильно, — говорит всё тот же весёлый голос, — целый десант: два пеших гренадерских полка и один собачий дивизион…
Круть же, наверное, понял, что нам опять угрожает какая-то опасность, и хотя лапы держал поднятыми, всё же начал рычать. Я топнул на него ногой:
