той же. Впрочем, исповедей никто не требовал. Оценивали по поступкам не вчерашним, а нынешним: на кого ты ориентируешься сейчас.
К счастью, он был в ЦК рабочей лошадкой в той большой упряжке, которой Политбюро доверяет работу, себе оставляя только одно – власть. С группой референтов он писал целые главы выступлений Хрущева. Именно Хрущев долго смеялся, случайно узнав, как Макарцев спрятался в лесничестве. После одной из своих зарубежных поездок, во время которой Макарцев занимался обеспечением правильной информации для прессы, Хрущев предложил Макарцеву «Трудовую правду». Предыдущий редактор Шлыков, член ЦК, незадолго до этого в узком кругу задал вопрос о том, не слишком ли часто в печати по мелким поводам упоминается имя Никиты Сергеевича и тем снижается величие первого секретаря и его личная скромность. Шлыков был отправлен на пенсию.
Сделавшись главным редактором, Макарцев все чаще подумывал, что сталинские репрессии были не такими уж страшными для преданных делу партийцев, как об этом иногда поговаривают. Однако, размышляя о самом Сталине, он постепенно убедил себя, что никогда до конца Сталину не доверял. Сыну сапожника, рассуждал Макарцев, и во сне не снилось быть властителем всей России, отомстить ей за угнетение Кавказа. Но, утвердившись и уничтожив своих врагов, он все чаще стал думать о том, чтобы он, Сталин, стал реальным вождем трудящихся всех стран. А Гитлер в этой позиции видел себя. Двое играли в шахматы – мы были пешками. Я тоже!
Поняв для себя Сталина, Макарцев вздохнул облегченно и практически Сталина забыл. Он работал на Хрущева и делал это самозабвенно, говорил себе, что работает на партию. В 62-м Хрущев лично повесил Макарцеву на грудь орден Ленина в связи с пятидесятилетием, похвалив: «Редактор Макарцев – наш человек!»
Еще в молодости Макарцев стал славен тем, что умел выделить в человеке основную примету, и он не раз слышал, как эта кличка прилипала к владельцу. Именно Игорь назвал будущего сменщика Хрущева человеком с густыми бровями, и эта примета пошла потом гулять, родив известный анекдот о сталинских усах на более высоком уровне. В свите «человека с густыми бровями» Игорь участвовал в государственных визитах.
Сам– то Макарцев догадывался, что чувствует себя твердо не потому, что имеет старые связи в ЦК, и не потому, что помогал Молотову, Хрущеву и теперь человеку с густыми бровями. Сила Макарцева состояла в том, что он еще при Сталине был странным образом допущен к вечному члену Политбюро. Не к двадцать седьмому бакинскому комиссару, который никогда реальной власти не имел, и не к Первому Маршалу, которого в 56-м, по выражению Хрущева, попутал бес, а к тому, который всегда оставался в тени.
Макарцев понимал, что старейшина аппарата, которого он про себя именовал худощавым товарищем, – уникальная личность на фоне остальных членов Политбюро. Его стиль – старомодность. Он сам считал себя ленинской гвардией, хотя и не имел к ней отношения. Он был преданным сталинцем, однако втайне считал, что массовые репрессии нецелесообразны, держать в повиновении народ можно и без этого, и оказался прав. Он единственный из них, казалось Игорю, по-прежнему верит во что-то, – остальные циники. Теперь он держит в руках все нити внутренней и внешней идеологии, и эта незаметность дает ему особое удовлетворение.
Только догадываться мог Макарцев, чем он, рядовой инструктор, обратил на себя внимание. Но однажды его пригласили на дачу к худощавому товарищу. Тот встретил Игоря в парке. Худощавый товарищ был в длинном габардиновом китайском плаще, с зонтиком и в калошах, хотя стоял солнечный июнь. Калоши давно прекратили выпускать, но для него делали специально на резиновой фабрике «Красный треугольник», об этом Игорю рассказал как-то по секрету директор фабрики.
Пили чай на воздухе, под липами. Макарцев старался показать, что он неглуп, скромен, и гадал, зачем он мог понадобиться. Хозяин рассказывал о том, как он по настоянию врачей бросил курить. Игорь тут же погасил сигарету. Худощавый товарищ усмехнулся и предложил должность помощника.
– Мне нужен работник, который умеет писать и понимает, зачем пишет.
Это было тем более неожиданно: считалось, что худощавый товарищ – единственный, кто пишет свои доклады сам. Игорь, конечно, согласился; отказ мог стать концом его биографии. Однако будущий шеф вдруг был назначен Сталиным редактором «Правды». Он снова пригласил Макарцева, и они опять хорошо поговорили. С тех пор Игорь стал периодически бывать на чаях (ничего более крепкого хозяин не пил). С годами чаи стали реже, но сохранялись.
Отношения эти не были ни дружбой, ни обязательными, как у подчиненного с начальником, скорее – взаимовыгодным симбиозом. За чаем Макарцев угадывал некоторые предстоящие поветрия наверху, а товарищ, предпочитающий быть в тени, узнавал дуновения снизу. Макарцев был для него партийцем того уровня, ниже которого он не опускался. Были тут и недоговоренности, но они обоих устраивали. Эту связь Макарцев скрывал даже от Зинаиды. Ему казалось, чаепития под липами чем-то унижают его, а чем – не хотел себе объяснять.
Не только отдел пропаганды ЦК руководил «Трудовой правдой», но и худощавый товарищ во время чаепитий, хотя об этом никто не говорил. Именно им Макарцев был включен в группу подготовки наиболее важных выступлений человека с густыми бровями. А затем, на XXIII съезде, – в список кандидатов в члены ЦК.
Однако чем дольше не было сучков, тем навязчивей становилась мысль об их скором появлении. Взлеты увеличивали риск падения. Макарцеву шел шестой десяток, и ему было что терять. Материальные блага он не очень ценил, но положение по-прежнему его волновало. Стабильность он мог чувствовать только в движении вверх, но в последнее время оно замедлилось. А ведь стоит остановиться, и начнешь катиться вниз. Здоровье стало не то. Каждый день, хотя и старался об этом не думать, у него что-нибудь болело: то спина (отложение солей, как говорили врачи), то печень. Он любил поесть – и переедал, любил выпить. Что касается женщин, то, когда заходил о них в мужской компании разговор, он с улыбкой говорил, что к старости понял одну простую истину: конституция у них у всех одинакова. Как говорил старик-лесничий из- под Тамбова, сколько ни ищи, у которых поперек, – не найдешь.
Разумеется, Макарцев понимал, что занятый им пост – не предел, но некая апатия и внешние причины, ему неясные, не позволяли быть активнее. «Меня порядочность погубит», – хвалил он себя за то, что не двигался вперед, как некоторые, наступая на ноги соперникам.
Несмотря ни на что, Игорь Иванович верил в торжество коммунизма. Не в средства (они себя изрядно скомпрометировали), а в результат, в счастье, которое должно наступить когда-нибудь. Не для него – для других.
В дни чешских событий прошлого 68-го Макарцев думал: не пойдем на крайность, не введем войска. Даже при Сталине с Югославией не смогли так поступить. Будь я наверху, я бы не допустил. Он симпатизировал Дубчеку, но так глубоко в душе, что и себе не признавался. Игорь Иванович не разделял самодовольства нынешних руководителей, для которых партийные функции выше человеческих. Послабления страшат их. Он бы наверняка действовал иначе, интеллигентнее. Впрочем, неизвестно, какие соображения возникли бы у Макарцева, пройди он оставшиеся четыре ступени: член ЦК, кандидат в члены
