– А скромник какой! Ведь весь мир о нем говорит и пишет!
– Весь мир? – Макарцев вынул сигарету изо рта. – Да кто он такой?
– Иногда вы меня удивляете, Игорь! Солженицын.
– Сол…?! – Макарцев закашлялся.
– А что удивительного? – Нет, ничего…
Он встал и скрылся в спальне.
«Раковый корпус», когда решался вопрос о публикации в «Новом мире», Макарцеву дал почитать худощавый товарищ, предпочитающий быть в тени. Игорь Иванович вернул верстку через три дня.
– Ну как? – спросил тот. – Твардовский ждет ответа.
– Не знаю. Если выкинуть намеки, то, может, разрешить?
– Мы-то с тобой правильно понимаем. А масса? И потом, разреши это – завтра попросят еще острей! Солженицын – не наш человек.
Прежде всего вылезла обида на тещу. Макарцев, походив по спальне, вышел снова. Теща мыла на кухне посуду.
– Учтите, что вашего Саню, – он сознательно не хотел произносить фамилию, – скоро исключат из Союза писателей за антисоветчину!
– Это будет большой ошибкой! В свое время ругали Есенина, Пастернака, Булгакова, а теперь?
– Вы хоть знаете, что он имеет связи с заграницей и за ним ведут наблюдение органы?
– Это же глупо! Он честный человек, честнее нас всех. Ему еще недавно хотели Ленинскую премию дать.
– Да, он обнялся с Хрущевым.
– А без Хрущева – он уже не талант?
– Не хочу я спорить о его таланте. Но, приведя его сюда, в какое положение вы меня ставите?!
– Ах, вот вы, Гарик, о чем!
– Допустим, на меня вам плевать, – не давал он ей отговориться, – но о дочери и внуке вы подумали? Их положение тоже зависит, между прочим, от меня!
– По-моему, сейчас не тридцать седьмой!
– Много вы понимаете! Может, я даже симпатизирую этому вашему Сане. Не исключено, что он без пяти минут Лев Толстой. Так это или не так, пускай потомки разбираются. Вы учительница литературы, а я, как говорится, ответственный партийный работник, черт побери! И мои симпатии и антипатии определяете не вы и не ваш одноклассник!
– Не мой, а Настин!
– Пусть Настин!…
– Я поняла, не будем заниматься политграмотой… Больше вы о нем не услышите. Я имею в виду, не услышите от меня.
И теща с достоинством вышла.
– Извините за резкость, – бросил он ей вслед.
Но еще и на другой день он был зол на нее. Она, конечно, говорила с Зиной и с внуком. Не хватало еще, чтобы сын начал презирать его за трусость!
Известно ли
Хомутилов, помощник по печати, сухой и длинный, похожий на своего хозяина, говорил мягко и неторопливо. Знакомы они были с конца тридцатых годов. Макарцев попросил провентилировать, не сможет ли сам принять его по короткому и важному делу.
Приняли его в тот же вечер. Игорь Иванович доложил, что в редакцию поступает масса писем трудящихся, осуждающих Солженицына. До сих пор газеты хранили молчание, может быть, теперь пора дать несколько откликов? Макарцев понимал, что здесь может не понравиться, когда советуют, как вести идеологическую линию, но в случае чего он застраховывался от обвинения в симпатии к Солженицыну. Во время приема, однако, худощавый товарищ не высказал своего отношения, а захотел взглянуть на письма.
В редакции Макарцев вызвал исполняющего обязанности редактора отдела коммунистического воспитания Таврова и предложил срочно подготовить отклики. Через полтора часа они лежали у Игоря Ивановича на столе под заголовком «Клеймим позором!». В тексте говорилось о Солженицыне все, что нужно. Макарцев зачеркнул заголовок и написал: «Протестуем!». Он знал, что всякая кампания разгорается постепенно и надо оставить керосина про запас.
День спустя Хомутилов позвонил Макарцеву и разрешил поставить в номер. Газета вышла, и он думал, теща не удержится, выдаст ему нечто обидное. Но вечером Зинаида сказала, что она проводила мать на поезд. Мать хотела остаться на Новый год, а сегодня вдруг передумала.
– Хоть бы попрощаться позвонила, – сказал он, в душе довольный, что не позвонила.
– Просила тебя поцеловать.
