– Зачем вы меня взяли? – спросил Борис.
– Не надо так, Боренька, – тихо сказала Зинаида Андреевна.
– Кто вас просил?
– Ладно, дома поговорим, – обрезал Макарцев.
– Папа только из больницы и прямо заехали за тобой.
– А я откуда? Утром из психушки привезли…
– Ты голодный?
Борис не ответил, сплюнул на коврик, растер ногой и больше за всю дорогу не произнес ни слова. Когда они вылезали на Петровско-Разумовской, возле подъезда, Игорь Иванович, придержав рукой дверцу, произнес:
– Вот что, Леша. В редакции скажи, что у Макарцева все в порядке, самочувствие хорошее, скоро выйдет. А насчет остального – не надо…
– Само же собой, Игорь Иваныч, – обиделся Алексей. – Я же не маленький…
– Или вот. Что я скоро выйду, не говори, понятно?
– Будет сказано, как велели.
Макарцев захлопнул дверцу, и Леша укатил.
– Зачем меня взяли? – крикнул Борис с порога.
– Мы твои родители, – объяснил Игорь Иванович. – Сын Макарцева должен находиться дома, а не в тюрьме.
– А если в тюрьме лучше?
– Подумай об отце, Боренька! У него инфаркт. Подумай о его положении: ведь он кандидат в члены ЦК!
– А почему я всю жизнь должен думать о его чертовой карьере? Что мне – трястись вместе с ним?
– Ты понимаешь, – произнесла Зинаида Андреевна, – что теперь ему дорога в члены ЦК может быть закрыта, и это сделал ты.
– Одним фашистом меньше будет. Да если хочешь знать, я их специально сбил, этих двоих, чтобы тебе подложить свинью!
– Мне? – Макарцев все еще растерянно стоял в коридоре в пальто, и испарина покрывала его лоб. – Врешь, мерзавец! Я ведь твой отец!
– Отец? Да отцы-алкаши и то лучше, чем шалашовки!
– Я – шалашовка? Ну, знаешь…
– А кто же? Дома корчишь принципиального, а в своем ЦК лижешь жопы мудакам. Да если хочешь знать, скоро таких, как ты, вешать будут. Всю мою жизнь изуродовал, паскуда-сталинист! Ты не за меня – за свою шкуру трясешься.
– Дурачок! – Макарцев постарался улыбнуться, чтобы обрести превосходство, но руки от слабости дрожали. – Да я сам чуть не пострадал в годы культа. И ты, и мать. Мы тебе не говорили.
– Чуть не пострадал… Да лучше бы ты честно сгнил в лагерях и меня не позорил!
– Сынок, думаешь, я розовый кретин и ничего не понимаю? А не приходило тебе в голову, что для тебя я себя и мать сохранил? И добивался положения, чтобы тебе было хорошо? Да если б меня загребли, ведь и тебя отправили бы в спецдетдом. Не сохрани я положение, престиж, анкету, не видать тебе института! Выкинули бы из школы, как щенка, на завод к станку. А ты живешь почти при коммунизме и для удовольствия обвиняешь отца. Узнай хоть сперва, чего от жизни хочешь!
– А как узнать, если глушат? Как?!
– Ладно, я буду тебе приносить французские газеты и журналы. – Отец перешел к испытанной форме воспитания посредством взятки. – Или даже американские.
– Давно мог носить…
Наступило затишье, и Зинаида Андреевна почувствовала, что разговор о политике, как всегда, исчерпался, закончившись ничем, и интонации смягчились. Она решила перевести диалог мужчин в практическое русло и этим объединить их.
– Ты много пропустил… Надо будет уладить конфликт с институтом.
– С каким институтом?
– С твоим.
– Дураки! Нет никакого института! Неужели за целый год вы не сообразили, что нет?!
– А что же есть? – Макарцев решил, что Боб их разыгрывает.
– Ничего! Я даже и не поступал…
– А что же ты делал?
– Пил. Слушал музыку. Девок днем водил. Разве тебе мать не говорила?
– Зина? – крикнул Игорь Иванович. – Слышишь?!
Она не оглянулась, вышла.
