и потолка, прежде чем попасть ей в уши.
– Что – да? – переспросила она беззвучно, одними губами.
– Не передумала?
Усмехнувшись краешком губ, она медленно покачала головой, осуждая его за эти сомнения, и, склонив голову, подставила ему приоткрытый рот. Вячеслав поцеловал краешки рта, все еще опасаясь запрета. А она, испугавшись, как бы он не принял ее стеснительность за отсутствие желания, и вспомнив, что он делал с ней днем, провела руками у него по спине, потом перевела их к нему на грудь, отодвинула в сторону галстук, расстегнула одну за другой пуговицы рубашки и просунула руки внутрь, потом резко поднялась и начала снимать с себя одежду; аккуратно отделяя от себя каждую часть, она протягивала ее Ивлеву и целовала его после каждой отданной ему детали.
– Сейчас я люблю тебя, – сказал он.
Она кивнула, что могло означать: само собой разумеется, сейчас ты меня любишь. Сейчас меня нельзя не любить. Но она не пошевелилась, стояла в шаге от него, растерзанного и навьюченного ее вещами. Он оглянулся, ища куда бы деть ее одежду, и положил на узкий длинный стол, за которым редакторы отделов собирались на планерку. Потом он взял Надю за локти, приподнял и посадил на стол Макарцева.
– Босиком простудишься, – объяснил он.
– Думаешь, стекло на столе теплей пола? – спросила она, поежившись.
Он попытался подложить руки так, чтобы отделить ее от стекла, на котором она сидела. Из этого ничего не получилось. Тогда он пододвинул толстую серую папку, лежавшую на столе. На папке Наде сразу стало теплей. Он грубо ощупал Сироткину, теперь ему безропотно принадлежащую, притихшую, ожидающую, и начал действовать. Надя вдруг испуганно подняла глаза:
– Ой, он смотрит! Я боюсь.
Над столом Макарцева висел портрет чуть улыбающегося Ленина, увеличенный фотарем Какабадзе по специальной просьбе редактора.
– Смотри на меня, а не на него, – предложил Ивлев.
Он схватил из кипы белья Надины трусики, влез на стол и надел их на верхнюю половину лица вождя.
– Так хорошо?
– Да, так лучше…
Он стал целовать ей колени, живот, шею… Она сжалась от боли, стараясь не застонать, и у него ничего не вышло.
– Разве ты?… – он был этим удивлен.
– Никогда, – объяснила она. – Ты меня презираешь? Только не уходи, стекло уже согрелось. Мне тепло…
Он снова прикоснулся к Надежде, когда зазвенел звонок. Не поднимаясь, Надя дотянулась до телефона.
– Да. Сейчас приду…
Она положила трубку.
– Жаль, если это не повторится, – сказала она.
– А тебе не больно?
– Больно. Но все равно, жаль…
– Повторится, – он усмехнулся. – Почему же не повторится?
– Только не сегодня.
– Не сегодня? – обиделся он. – Почему же не сегодня? А когда?
– Всегда, когда захочешь… Пусти меня! Я замерзла. И потом, я должна подписать номер…
– Трусики не забудь!
Владимир Ильич в мерцающем уличном свете подмигнул им, и улыбка застыла на его губах. Сироткина моментально оделась, зажгла лампу, выдвинула средний ящик, спрятала конверт с серой папкой.
– Что это?
Надя подумала, говорить ли Ивлеву о папке, и решила не отвлекать его внимания от себя.
– От скуки рылась в столе, – небрежно сказала она. – Может, тебе тоже одеться? Или ты решил перевестись на должность Аполлона?
Стоя посреди кабинета, он изучал ее.
– Я все еще люблю тебя! – сказал он.
Она подбежала к нему, опустилась на колени и поцеловала.
– А знаешь, маленький – он даже симпатичней! Похож на ручку от унитаза.
– А меня! – сказал он. – Поцелуй меня тоже!
– Ты тут ни при чем! – лукаво прошептала она.
В лифте она глянула на себя в зеркало и отшатнулась: кофточка расстегнута, волосы взлохмачены, на щеках красные пятна, губы опухли от поцелуев. За те несколько секунд, что лифт опускал ее в печатный
