перебиваемся. Моя компаньонка – мадам Марен, ты ее помнишь?.. Нет? Жена одного из твоих коллег по лицею Людовика Великого, он преподавал историю. Потом умер… Знаешь, я проходила на днях по улице Ломон. Помнишь, там была наша первая квартирка. Так вот, дом снесли, а на его месте стоит теперь больница Кюри. В сущности, только там я и была счастлива.
Симон находился в комнате лишь пять минут, но уже чувствовал, что с трудом выносит присутствие Ивонны. Она по каждому поводу повторяла: «Помнишь?», «Припоминаешь?» – и это выводило его из себя. Эта женщина, как видно, только для того и жила на свете, чтобы хранить воспоминания, которые были ему глубоко неприятны, и напоминать о тех далеких годах, когда он терпел нужду и влачил жалкое существование. Пятнадцать лет она жевала и пережевывала свое прошлое и облизывалась при этом, как после съеденного, но не очень аппетитного рагу.
За эти пятнадцать лет он занимал десятки различных должностей, сумел преодолеть все ступени социальной иерархии, начав с безвестности, достиг могущества; он был близок со многими женщинами – красивыми, богатыми или влиятельными; он выступал перед многочисленными толпами и представлял тысячи людей в парламенте; он обсуждал в кабинете министров и в Елисейском дворце судьбы сорока миллионов французов, при его участии принимались решения о том, как будут складываться взаимоотношения французской колониальной державы, где жили сотни миллионов людей, с другими странами.
Но в глазах Ивонны, которая пристально разглядывала его с головы до ног, он читал: «Я знала тебя бедным, я знала тебя ничтожным. Я видела, как ты исправлял красными чернилами письменные работы лицеистов, видела, как ты мучительно корпел над своей первой статьей. Пусть в представлении других людей ты преуспевающий и облеченный властью министр, в моем представлении живет твой прежний образ – жалкого, дурно одетого честолюбца, и этот образ мне дороже всего, потому что им владею только я одна и он позволяет мне одной смотреть на тебя без всякого почтения».
Она подошла к маленькому столику, взяла старый бювар – изношенный, потертый и уродливый, которым Симон пользовался, когда они жили еще на улице Ломон… «Твой бювар, помнишь?..» Бювар был полон газетных вырезок.
– Я следила за твоей карьерой, я знаю все, что ты делал, – сказала она. – Ну а добрые люди рассказывали мне о твоих любовных похождениях…
Он понял, что все это время она вырезала из газет, которые читала, относившиеся к нему статьи, его собственные речи, его фотографии. Но подобное внимание отнюдь не растрогало его, но лишь наполнило презрением к ней. Он отлично представлял себе роль, которую разыгрывала Ивонна на протяжении пятнадцати лет перед мадам Марен, перед покупателями, приходившими в ее лавку, перед своими поставщиками, – то была роль покинутой супруги, первой привязанности великого человека; и она кичилась тем, что достойно переживает свое горе, она самым жалким образом грелась в лучах славы, которую он стяжал себе, уже расставшись с нею. Да, только такая неблагодарная дешевая роль и была ей по плечу. Должно быть, она прожужжала все уши десятку людей, составлявших ее убогое окружение, фразами такого рода: «Мой муж – Симон Лашом… Когда мой муж был еще учителем… Любит ли ваш муж чечевичную похлебку? Мой – тоже, я готовила ему вареную чечевицу каждую неделю, ведь мы жили небогато…» И люди сочувственно выслушивали ее нудные речи, потому что им тоже нравилась жалкая роль наперсников в этой трагикомедии.
«Почему я на ней женился? – спрашивал он себя. – Будь у нее хотя бы красивые глаза! Но нет. В двадцать пять лет она была бесцветной девушкой, и сегодня – в пятьдесят – она стала бесцветной женщиной…»
А ведь он знал мужчин, у которых на протяжении их жизни было немало любовных приключений, но при этом рядом с ними всегда оставались жены: со своими женами они прошли жизненный путь, вместе окидывали взглядом пройденную дорогу, вместе с умилением вспоминали начало карьеры!
Что же, эти мужчины лучше, чем он, угадали, в чем заключается счастье?
Кто же больше виновен в его неудавшейся семейной жизни – он или Ивонна?
Он готов был признать себя безусловно виноватым в том, что сделал неудачный выбор. Но в остальном…
Лашом обычно говорил, оправдывая свой разрыв с женщиной: «Если мужчина оставляет любовницу, значит, она не сумела удержать его при себе».
Посмотрев на жену, он подумал: «Ей всегда подходила роль лавочницы, вот она ею и стала».
– Смотри-ка, – с улыбкой промолвила Ивонна, – ты по-прежнему протираешь очки большими пальцами. Человек стареет, но, в сущности, мало меняется.
– Скажи, а твоя личная жизнь… она так и не сложилась?.. У тебя не было возлюбленных?
– О нет, – спокойно ответила она. – Знаешь, я по своей натуре могу принадлежать лишь одному человеку.
У него не было никаких причин сомневаться в правдивости ее слов. Своей безгрешностью Ивонна словно хотела усугубить его вину. Этой женщине явно нравилась роль мученицы, и это делало ее добродетель отвратительной.
– Не думай, что мне это давалось легко. Если ты не забыл, я была не менее темпераментна, чем всякая другая, – прибавила она, вскидывая голову и выпячивая грудь. В эту минуту она удивительно походила на гусыню.
Симону захотелось дать ей пощечину. Но ведь он не за тем приехал. Как можно мягче и деликатнее он сообщил ей о своем желании развестись. Не было никакого резона длить это нелепое положение. Ведь фактически они уже много лет назад разошлись, и пора уже наконец оформить их развод юридически. Кроме того, для него… Тут он заметил в глазах Ивонны злорадный огонек и понял, что не так-то просто будет добиться ее согласия.
Тем не менее он продолжал излагать свои соображения. Пусть она потребует развода – это самый легкий, самый быстрый и самый дешевый путь… Он не явится в суд, и решение будет вынесено заочно. Простая формальность, адвокаты все сделают за каких-нибудь два месяца.
– Почему ты терпеливо ждал пятнадцать лет, а теперь так спешишь? – спросила она.
– У меня нет причин делать из этого тайну, мой дорогой друг, – сказал он.
И Симон откровенно рассказал ей обо всем: у него должен появиться ребенок, он очень хочет ребенка, хочет воспитать его, дать ему свое имя.
– У меня нет никаких резонов требовать развода, – спокойно ответила она. – Почему бы я вдруг стала делать это сегодня, если не сделала в прошлом году или десять лет назад?
– Но когда я говорю «требовать развода», речь идет, повторяю, о чисто формальной стороне дела.
– Нет… мне, видишь ли, не в чем тебя упрекать. Понимаешь, я тебя не осуждаю, я на тебя не сержусь. И менять ничего не хочу.
– Но ведь я беру всю вину на себя!
– Я уже сказала, что ни в чем тебя не упрекаю.
Он предложил ей деньги – солидную сумму наличными, обещал выплачивать ежемесячно содержание, и немалое. На короткое мгновение она заколебалась, но потом снова заявила, что отказывается. Как видно, она не желала лишаться чего-то, что было для нее важнее денег.
Сколько раз потом, после его ухода, она будет рисовать в своем воображении сцену, которая сейчас происходила!
Пятнадцать лет унизительного одиночества, пятнадцать лет воздержания, пятнадцать лет долготерпения заслуживали иной платы, ее нельзя было выразить в деньгах.
«Она подстерегала меня у выхода, сидя в засаде, как выражаются школяры. Она долго выжидала удобного случая – и вот подстерегла меня… Неужели я вступил в полосу неудач?» – с тоскою подумал Симон.
Он перестал быть министром, потому что ему не предложили тот портфель, на который он претендовал. А несколько дней назад он на минуту ощутил страх, когда Жан-Ноэль вздумал его шантажировать. Правда, он довольно быстро одержал верх над этим мальчишкой, но какое-то неприятное чувство осталось. А теперь вот Ивонна – постаревшая, пресная, глупая, забытая им, почти умершая в его памяти Ивонна – встала на его пути, упрямая, несговорчивая, неумолимая, как рок! Неужели жизнь наконец сводит с ним счеты?
Он постарался прогнать эту мысль.
