или издателями, находили здесь приют, чтобы творить в мнимом уединении; политические деятели приезжали сюда отдохнуть и успокоить нервы в перерывах между парламентскими дебатами. Тихие и светлые, просторные коридоры отеля повидали немало знаменитостей. У высоких окон, выходивших в парк, нередко стояли в задумчивости люди, чьи фотографии можно было встретить в энциклопедических словарях. Именно здесь каждые семь лет в день президентских выборов происходил традиционный – но всякий раз казавшийся новым – «завтрак в “Трианоне”», необыкновенный банкет: за сотней столов самые влиятельные дамы Парижа, издатели крупнейших газет, политические заправилы Республики угощали тех своих друзей, с какими они охотно и открыто встречались.
– Нас будет за столом не меньше двадцати четырех или двадцати пяти человек, – сказал Лашом директору отеля.
В последнюю минуту он пригласил к завтраку от имени Марты Бонфуа, с которой, впрочем, делил расходы, Жан-Ноэля с итальянской герцогиней; об этом Симона попросила Мари-Анж, и он не мог ей отказать…
– Не беспокойтесь, господин министр, все будет в полном порядке, – заверил его директор. – Да, кстати, господин Вильнер, который сейчас живет и работает у нас… он ведь тоже завтракает за вашим столом, не так ли?.. просил передать, что, если у вас найдется свободная минутка, он хотел бы вас повидать.
– Вильнер здесь давно?
– Недели две. Признаюсь, это не облегчает мне жизнь! – со вздохом сказал директор. – Он один доставляет мне не меньше хлопот, чем тысяча наших сегодняшних гостей. Но это пустяки, я так люблю его.
Симон поднялся в лифте на тот этаж, где были комнаты драматурга.
Старый Минотавр театрального мира обрадовался приходу Лашома. На Вильнере был просторный клетчатый халат, наброшенный на плечи как плащ.
– Благодарю вас, дорогой друг! Как это мило, что вы заглянули ко мне, – сказал он. – Ведь во время завтрака, хотя там будет очень весело, толком нам поговорить не удастся. А мне хотелось спросить у вас…
Симон не видал Эдуарда Вильнера несколько месяцев. Он нашел, что драматург изменился, хотя трудно было понять, в чем именно. Этот высокий крупный старик по-прежнему держался бодро. Его хриплый голос звучал так же громко, и, разговаривая, он дышал так шумно, как будто в груди у него был спрятан орган. И все же он переменился. Может быть, взгляд его стал иным…
– Как глупо! – продолжал драматург. – Я просил вас зайти, потому что хотел посоветоваться, получить точную справку… и вот позабыл о чем. Но я непременно вспомню.
Он провел большой дряблой ладонью по лбу.
– Мне можно уйти, мэтр? – послышался юный женский голос, заставивший Симона вздрогнуть.
Он оглянулся. Войдя в комнату, он не заметил, что на диване лежала обнаженная девушка: она была скрыта от него дверью.
Ей не было еще и двадцати лет. У нее была еще слабо развитая грудь, красивые длинные ноги, полные бедра и гладкая золотистая кожа; черные волнистые волосы падали на плечи. У нее был какой-то странный взгляд – одновременно вызывающий и как будто покорный. В этом взгляде было еще больше бесстыдства, чем в самой ее наготе. А делано наивный голос девушки звучал чрезвычайно фальшиво. Она невозмутимо смотрела на Симона, словно говоря: «Да, я совершенно голая, ну и что же? Почему вас это удивляет? Разве я не хороша собой?»
– Это Люсьенн, моя натурщица, – пояснил Вильнер. – Да-да, моя милая, можете уходить… Я обнаружил, дорогой друг, – продолжал он, обращаясь к Симону, – что мы, писатели, нуждаемся в натурщиках не меньше, чем художники. Мне это необыкновенно помогает…
«Стало быть, то, что рассказывали о нем, верно», – подумал Симон. Лашому говорили, что Вильнер не может писать, если у него перед глазами не возлежит нагая девушка. Он платил своим натурщицам по часам. И почитатели драматурга поражались этой удивительной любви к женщине, потребности в ней как в источнике вдохновения… Подумать только, в семьдесят восемь лет, на пороге смерти…
– Вы знаете, кто она? – продолжал Вильнер, указывая на «натурщицу». – Дочь, мнимая дочь Сильвены. Да-да, она самая! Помните, «липовые» близнецы Люлю Моблана, стоившие ему двух миллионов? Впрочем, вам лучше, чем мне, известна эта история: из-за нее бедняга Моблан, кстати сказать человек никудышный, кончил свои дни в убежище для умалишенных, а его состояние прикарманил Ноэль Шудлер. Разумеется, Сильвена никогда не занималась девочкой. Но тем не менее малютка официально носит ее фамилию. И вот она стала натурщицей, занимается и еще кое-чем, чтобы досадить своей мнимой мамаше. Правда, Люсьенн?.. Впрочем, я и сам ее в этом поддерживаю. Ведь приятно досадить бывшей любовнице, не правда ли, дорогой Симон?
Симон побледнел. Люсьенн… Он смотрел на эту очень высокую девушку, которая, поднявшись, оказалась еще выше, чем когда лежала; стоя на стройных ногах с узкими плоскими ступнями, она с потрясающим бесстыдством одевалась, позволяя Лашому в деталях разглядывать свое тело. Исподтишка она наблюдала за ним; у нее был все тот же делано простодушный вид, за которым скрывалась насмешка; в глубине ее глаз таилась жажда мщения: казалось, она с извращенным удовольствием служит пороку, точно желая покарать этим родителей, которых она никогда не знала, и тех людей, которые в корыстных целях использовали ее появление на свет, а потом отшвырнули, как ненужную вещь, и обрекли на одинокое детство, на безрадостную юность…
«Люсьенн! Маленькая Люсьенн, которую я однажды привел за руку к Изабелле, пожелавшей удочерить ее, – вспоминал Симон. – Но уже через неделю мне пришлось прийти за девочкой, потому что Изабелла передумала. Узнала ли меня Люсьенн? Слава богу, нет! Но она, конечно, не раз вспоминала ту ужасную сцену, которая вытравила из ее души все добрые чувства».
Симон мысленно подсчитал: ей не могло быть больше семнадцати лет…
Люлю Моблан, Шудлер, Сильвена, Изабелла – они и другие, им подобные, – все эти люди, как будто по воле неумолимого рока, в конечном счете карали друг друга за низость своих душ, за низменность получаемых удовольствий, за крайний эгоизм! Их окаянный круг нашел наиболее законченное выражение в этой девушке, которая даже не принадлежала к нему по рождению, но все же стала его символом, девушке, для которой в самую нежную и чистую пору юности настолько не осталось уже ничего святого, что она безнадежно развращена и озлоблена!
«Какова же будет моя кара? – спрашивал себя Симон. – Ведь я тоже причастен ко всему этому, я тоже разделяю ответственность. Но разве кара непременно постигает всех? Разве она постигла Вильнера? Конечно, и ему приходилось иногда страдать, как страдают все люди, но ведь он дожил почти до восьмидесяти лет и все еще пишет, все еще имеет успех… Он счастлив так, как только может быть счастлив старик… Судьба не предъявила ему счета…»
– Мне надо сегодня прийти после обеда, мэтр? – спросила Люсьенн.
Вильнер задумался.
– Да, приходите к пяти часам, моя милая, – сказал он. – Надеюсь, мне удастся закончить любовную сцену… Очень важно видеть перед глазами натурщицу, – продолжал драматург, обращаясь к Симону, – особенно такую одаренную, как эта. Ведь она умеет принимать любые позы! Она, знаете, отвечает тому, чего мой герой ждет от своей возлюбленной, к чему он ее побуждает своими репликами. Мне приходится облекать их разговоры в пристойную форму, но истинный смысл слов ускользает разве только от монахинь да от непорочных девственниц.
Тем временем Люсьенн оделась, но не уходила.
– Чего вы ждете? – спросил Вильнер. – Денег? Но я ведь вчера расплатился с вами. Вы хотите получить и за утренний сеанс? Извольте, если угодно.
Он протянул ей семьдесят пять франков. Симон спросил себя, действительно ли Люсьенн нуждалась в деньгах или она попросила их намеренно – из какого-то циничного вызова. Не хотела ли она таким способом отомстить за свое унылое детство, проведенное в монастыре доминиканок?
– Благодарю вас, мэтр. До вечера… До свидания, месье, – поклонилась она Лашому.
Симон протянул ей руку, словно желая этим поднять девушку в ее собственных глазах, показать, что он ее не презирает. Она равнодушно пожала протянутую руку и взглянула ему в глаза с каким-то двусмысленным выражением, будто хотела сказать: «Если вам нужен мой адрес, извольте, я к вашим
