заговорила герцогиня, – и когда вы пригласили меня танцевать или, быть может, я вас сама пригласила, уже не помню… так вот, я почувствовала, что меня бросило в жар, от вас исходили какие-то флюиды. Я ощутила удар, понимаете, удар, как от электрического тока… А тот день, когда мы сидели в моей гондоле во время похорон нашего милейшего Пимроуза, когда мы вместе плыли по тихой лагуне, направляясь к кладбищу, – день этот останется одним из лучших воспоминаний в моей жизни.
Герцогиня волновалась, как девочка, и ее костлявая грудная клетка высоко вздымалась.
«Сколько времени она еще может прожить?» – подумал Жан-Ноэль.
– Сколько дивных минут я подарю вам, дорогой! – продолжала она. – Мы можем жить в моих дворцах в Италии, можем отправиться в кругосветное путешествие. Я покажу вам весь мир! У вас будет все, что захотите…
Он наклонил голову точно в глубокой задумчивости, потом выпрямился, и на его лице появилось выражение печали и оскорбленного достоинства.
– Нет, Лидия, не искушайте меня. Это невозможно, – сказал он. – Поймите же, я не могу согласиться на то, чтобы вы меня содержали, не могу. Как это будет выглядеть со стороны?
– Но что нам до мнения других, если речь идет о любви? Неужели вы обращаете внимание на пересуды?
– Дело не во мнении других, а в моих собственных взглядах. Я бы стал презирать себя… А потом, я должен подумать и о своем будущем. Без сомнения, я чудесно прожил бы несколько месяцев, ну а дальше? Я должен сделать хоть какую-нибудь карьеру. И у меня, не забудьте, есть сестра, о которой я обязан позаботиться… Ведь мы – двое разоренных сирот, дорогая Лидия…
Он мысленно перебирал различные возможности – дарственную запись или завещание в его пользу. Как бы ей это подсказать? И внезапно в его голове мелькнула новая мысль. Почему бы Лидии не удочерить Мари-Анж или не усыновить его самого? Невольно он все еще смотрел на нее как на бабушку.
– В таком случае, мой дорогой, – начала герцогиня де Сальвимонте, внезапно становясь серьезной…
И Жан-Ноэля на мгновение невольно охватил панический страх: он подумал, что его доводы убедили ее и она сейчас пойдет на попятную.
– В таком случае я торжественно объявляю вам: почему бы нам не пожениться? Все женщины, как вы знаете, хотят выйти замуж. А у меня в этом деле есть опыт, ведь я вдова.
Несколько мгновений Жан-Ноэль не мог прийти в себя – так он был ошеломлен.
– Ну да, это самое правильное решение, – продолжала старуха, вновь настроившись на лирический лад. – У вас будет вполне достойная роль. И никто не посмеет сказать, что вы у меня на содержании. Ведь брак – это союз двух людей. Денежные вопросы, которыми мне, увы, приходится заниматься, – все эти дворцы, земельные владения, дворецкие, – всем этим должен ведать мужчина. И это прекрасное положение, можете мне поверить! Я же создана для любви, и только для нее!
Жан-Ноэль быстро прикинул в уме: ее собственное состояние, да еще и состояние Бена, которое она недавно унаследовала… Он был потрясен открывшимися перед ним головокружительными возможностями.
«Только безумец, – подумал юноша, – откажется от такого богатства, когда оно само плывет тебе в руки».
Их брак покажется в обществе смешным? «Никогда состояние в сорок миллионов не покажется смешным, – сказал он себе. – Нет, это просто божье благословение. На близость с нею до свадьбы я не пойду. А там видно будет…»
Жан-Ноэль позволил старой герцогине еще несколько минут убеждать и упрашивать его принять решение, которое уже было им принято.
– Итак, дорогой? – спросила она.
– Итак… дорогая… думаю, что мы будем с волнением вспоминать и этого фавна, и этого льва, и этот сад, – ответил Жан-Ноэль, уже входя в новую роль, которая заключалась в том, чтобы на вес золота продавать будущей супруге самую жалкую иллюзию своей нежности.
Моргая подведенными глазами, она встала на цыпочки и подставила ему губы для поцелуя.
– Это второй самый чудесный день в моей жизни, – проговорила она. – И по-моему, он даже затмил первый.
Они вышли из сада. Жан-Ноэль шел чуть позади герцогини и думал: «Если мне повезет, то она не протянет больше двух или трех лет».
Старуха же была полна радостного ликования, как юная девушка.
Однако она не рассчитала своих сил и пошла слишком быстро; зацепившись каблуком о край тротуара, она неожиданно споткнулась. Не подхвати ее Жан-Ноэль, она упала бы и размозжила себе голову о камень. Он испугался, что его тайные надежды исполнятся слишком рано, и так поспешно кинулся на помощь герцогине, что та приняла это за свидетельство любви.
– Вот видишь, как я нуждаюсь в твоей поддержке, – проговорила она, ласково беря его под руку.
13
Около пяти часов вечера один из лакеев отеля «Трианон» поспешно спустился с четвертого этажа и что-то прошептал на ухо директору.
Тот немедленно подозвал старшего портье и спросил:
– Нет ли среди сегодняшних посетителей врача? Нужно его срочно разыскать.
Увидев в галерее Лартуа, сидевшего за чаем в обществе нескольких дам, директор отеля подошел к нему и сказал:
– Господин профессор, прошу извинить. Не могли бы вы пойти со мной… Господин Вильнер…
Они вошли в лифт.
По коридору они почти бежали, у одной из дверей шептались между собой две горничные и дежурный по этажу.
Лартуа и директор отеля вошли в комнату.
За письменным столом, грузно осев, замерло тело Эдуарда Вильнера, лбом он уткнулся в рукопись, на толстый бычий затылок падал свет из окна. Рука свисала с подлокотника кресла. Самопишущая ручка скатилась на ковер, и по нему расплылось чернильное пятно.
Лартуа приподнял огромную голову Вильнера, уже холодную и безжизненную, как голова бычьей туши в мясной лавке, тяжелую, как голова мраморного бюста.
Остекленевшие глаза были полузакрыты, одно крыло носа, придавленное тяжестью черепа, так и осталось прикрепленным к носовой перегородке, как будто время уже успело повредить неподвижные черты статуи.
Бровь, прижатая к листу бумаги, была слегка выпачкана чернилами.
– Он умер уже по меньшей мере полчаса назад, – сказал Лартуа. – Сделать ничего нельзя. Остается только перенести его на кровать.
Прославленный медик смотрел на белые листки бумаги, испещренные крупными темными буквами; между словами отчетливо виднелись жирные запятые.
«…Я отвечу тебе – семь дней, ибо именно столько времени потребовалось Богу для сотворения мира».
Рукопись обрывалась на этой фразе. Но Вильнер трудился перед смертью над другой страницей.
Его голова упала на небольшой листок, какой обычно бережливые люди отрывают для заметок.
И на этом маленьком листке бумаги Лартуа прочел:
«Люсьенн придет в пять часов. У нее красивые ягодицы. Все девичьи ягодицы…»
А дальше следовали бессвязные слова, чудовищные по своей непристойности. Горькая гримаса появилась на лице Лартуа. Он незаметно опустил в карман мерзкий листок, который мог бы разрушить прекрасную легенду: этой легенде о драматурге, умершем за письменным столом в ту самую минуту, когда он сравнивал любовь с сотворением мира, предстояло украсить собой историю литературы.
– Я, как всегда, принес ему чай, – объяснял коридорный. – Гляжу, а он вот так уронил голову на стол.
В комнату набились служащие отеля.
«Какая досада, что он умер у нас», – думал директор.
