Катарское сокровище

настоящему дурного.

Вслед за отцом Аймер пулей вылетел из доминиканской комнатенки, по привычке хлопнул себя по боку — что-то там ничего не гремело — и тут только вспомнил, что его четки остались у «бедного Антуана». Вот почему ничего не цепляется за перила узенькой замковой лестницы. Голос Гальярда уже грозно бухал где-то внизу — «Брат Франсуа! Брат Франсуа, у меня к вам крайне серьезное порицание…» Проснувшись от нежданных криков, что-то вопросительно закудахтал из собственной спальни всеми монахами два дня как позаброшенный рыцарь Арнаут. Должно быть, снова решил исповедаться.

Антуан сидел перед братом Гальярдом, спокойно сидел, только вот в глаза не глядел почему-то. Фиолетовый синяк его слегка подернулся по краю желтизной. Брат Гальярд смотрел в его вчерашние показания, стараясь думать о записанном и не тратить времени на самопорицание. Это был даже не отец Гильем в голове — всего-навсего обычная совесть.

Замковая темница была в самом деле не особенно плоха: ну, немного сырости по стенам, ну, окошко в глубокой нише под потолком — да зачем ночью окошко? От холода мальчику выдали шерстяное одеяло, в цепи его никто не думал заковывать, на ужин Франсуа приказал ему отнести большое блюдо теплых бобов с салом. В известном смысле Антуан провел ночь даже в большем уюте, чем сам брат Гальярд. Однако что-то с ним стало не так… Что-то с ним после этой ночи сделалось не так, и Гальярд невольно запнулся глазами на косой Аймеровой строчке, еще не перебеленной Люсьеном — «Он же, Старец этот, когда смотрит, как будто в голове рыщет, или тянет из тебя чего»… Гираут… в голове рыщет… Что это значит — рыскать в голове? Опять Гальярд забыл что-то важное? Нет, не может быть. Совершенная темнота, тишина внутри, никакой щекотки в области сердца и легких. Просто что-то не так с Антуаном, но что бы это могло быть?

— Значит, говорите, по собственной воле согласились остаться в темнице на некоторое время?

Антуан кивнул. Взгляд у него был словно подернут пленкой, как у снулой рыбы. Ох и не нравился этот взгляд инквизитору… с каждой минутой все больше не нравился. Сколь он помнил глаза этого парня — все время устремленные на него, просящие, спрашивающие, сомневающиеся — однако же они были живыми, его глаза, всегда — такими живыми! Аймер, сидевший рядом, беспокойно ерзал на стуле. Ему тоже было отчего-то нехорошо. От стыда?..

— Да, отец… Согласился. Ради отпущения…

— Что же, вы узнали что-нибудь новое?

— Нет, отец… Мы почти не говорили… Я боялся… Он говорил — не бойся… Потом лег спать. Потом я лег тоже…

Говорит, как сквозь кляп. Отвратительно. Перестать мучить мальчишку и отпустить его? Гальярд бы принялся от невнятного раздражения барабанить пальцами по столу или отбивать такт ногой — да стеснялся делать так на процессе, хотя пальцы от внутреннего непокоя сами подергивались. Инквизитор прибег к более пристойному монашескому способу утишить мозговую чесотку — вытащил из-под стола собственные поясные четки, и пальцы его даже без молитв, попросту для успокоения, забегали по деревянным зернам. Он еще слышал свой собственный голос, задающий очередной бесполезный вопрос — «О чем же именно вам предлагалось завести с пленником разговор» — а пальцы его сдавили от волнения деревянный шарик так, что тот едва не треснул надвое.

Антуан спал. Спал, с совершенно прямой спиной сидя на свидетельской лавке, спал ненастоящим, полупозрачным сном, и из-под прикрытых его подрагивавших век чуть-чуть виднелись белки глаз.

— Антуан?! — Аймер уже тревожно приподнялся, упершись руками в столешницу; — Антуан! Эй, парень! Что-то не так? Ты в по…

— Тихо, — брат Гальярд, лицо которого заострилось и стало слегка чужим от внезапного постижения, остановил его, попросту схватив за рукав. — Тихо, Аймер. Сдается мне… что я многое понял. Или же вот-вот пойму. Молчи, Аймер. Молчи.

— Господи, да что это с ним?

Гальярд, со сверкающими глазами и нервно сжатыми кистями рук рванувшийся к Антуану, пугал простую душу Аймера немногим меньше, чем уснувший неправильным сном паренек. А тот сидел, смирно сложив руки на коленях, и узенькая грудь его под коричневой рубахой вздымалась мерно и редко, как у младенца или бродяги, мирно дремлющего, где Бог пошлет.

Гальярд обернулся, острым взглядом прошелся по Аймеровой тунике.

— Четки, брат. Где ваши четки?

Аймер только показал на Антуана. При котором, однако же, никакого подобия больших доминиканских четок Псалтири Марии не наблюдалось: длинное вервие в полтораста зерен так просто не припрячешь. Разве что на шею надеть — и то сверху бы виднелось… А так — нестриженые русые волосы на затылке слегка свалялись и хвостиком сбегали под воротник по совершенно голой, несколько грязноватой шее. Только тонкий шнурок от креста.

Гальярд снова кивнул сам себе. Постижение все ярче разгоралось на его лице, делая его даже красивым.

— Аймер, — очень тихо сказал он, — я позже объясню тебе все, что только смогу. Похоже, я в самом деле знаю, что происходит. Мне… приходилось видеть подобный транс. От тебя же я сейчас прошу одной только помощи: Христа ради, выйди за дверь и посторожи снаружи, никого не пуская, пока я не позову. Никого, совсем никого.

— И брата Франсуа?

Аймер уже знал ответ, закрывая дверь за собою: «Его в особенности» — уже знал, и хотя не мог понять, считает ли он это правильным, однако же невольно был таким подходом очень доволен.

…Подобный транс… Как Гальярд мог забыть?.. Правда, тогда не было четок — был маленький серебряный ключ, ключик от денежного ящика. Бог весть, где Гираут его раздобыл, почему не боялся отца — и младший брат еще и потому смотрел на него со сдержанным восхищением. «Ты, главное, братик, сиди и не двигайся. Ведь ты мне доверяешь? Да ничего не будет, просто как бы заснешь на минутку. Ну должен же я на ком-то попробовать, зря, что ли, меня отец Раймон учит…» «Гираут, а я не сплю еще. Гираут, а почему я должен днем — спать?» «Смотри сюда. На ключик…на меня… на ключик… Маленький ключик кружится, не думай ни о чем, слушай, что я тебе говорю…»

Гальярду было лет десять. Гирауту, стало быть, четырнадцать. Отец Раймон — да, отец Раймон Эгилье, знаменитый Совершенный, тот самый, который говорил, что у Гираута есть дар… Еще бы у Гираута не было дара! Ему, великолепному, Господь вручил все мыслимые дары и еще несколько немыслимых, уж в этом-то нельзя сомневаться. И если даже Добрый Человек Раймон Эгилье заметил, да еще и отцу сказал — значит, правда будет Гираут каким-нибудь великим человеком, проповедником- Совершенным или еще кем, кем захочет. Лучше бы не Совершенным, конечно, ведь он тогда уйдет из дома на далекое служение и больше не сможет быть с Гальярдом, и его не возьмет с собой… Гальярд десяти лет, совершенным образом доверяющий брату, смаргивает и недоверчиво трясет головой. Он все так же сидит на стуле, поджав под себя ноги, только голова маленько кружится. «Гираут! Я правда, что ли, заснул? Я и не заметил даже… Что-то было?»

Гираут, довольный собою как никогда — ну да ладно, как не слишком часто — скрывает в кулаке маленький серебряный ключик. Ключик от денежного ящика, только что так красиво плясавший и вращавшийся у него в пальцах.

— Забудь, братик. Да, заснул на минутку. Ненастоящим сном. Пустяки.

— Но у тебя получилось? Ты попробовал, что хотел?

Гираут смеется, Гираут — потрясающе редкий момент братской ласки, мгновенно стирающий сиянием все остальное — ерошит ему негустые рыжеватые волосы.

— Попробовал. Ты ведь мне доверяешь, а? Доверяешь?

— Всегда, — пылко говорит Гальярд, глядя со стула вверх круглыми собачьими глазами. — Всегда, Гираут, я тебе всегда доверяю больше всех.

— Это хорошо. Ты всегда будешь мне доверять. А теперь иди, братик… Иди на улицу, что ли, поиграй с кем-нибудь. А я потом к тебе приду. Обязательно.