Катарское сокровище

должен был отведать его горечи и испытать новую боль — но на краткой волне радости Гальярд радовался, что встретил сейчас именно его, своего сына.

— Аймер, послушай… Нет, подожди! Не сейчас. Пропусти меня.

Да он лопается от потрясающей вести, неожиданно понял тот — лопается от желания сказать, как молодка, не могущая утаить от мужа своей первой беременности! Это открытие так поразило Аймера, что он даже вопроса задать не успел, так и стоял с приоткрытым ртом, который не знал, складываться ему в улыбку — или в изумленное «О» восклицания. Гальярд, впрочем, в вопросах не нуждался. Он не должен был, не собирался ничего говорить.

— Аймер, дорогой мой… Не спрашивай меня ни о чем. Все — позже.

— Конечно, magister, но…

— Никаких «но»! Ты знаешь, я только что… Христа ради, пока забудь и думать об этом, но я только что нашел катарское сокровище.

И брат Гальярд белым призраком прошел почти что сквозь своего товарища, оставив того с разинутым ртом, остолбеневшего, как Лотова супруга, на несколько секунд водоворота совершенно забывшего, что на пороге кухни его дожидается голодный и бедный Антуан.

Темничная дверь отворилась с ужасным скрипом. Гальярд давно замечал, что именно эти двери никогда не смазывались — ни в Памьерской епископской тюрьме, ни в Каркассонской инквизиционной, нигде. Должно быть, чтобы заключенный заранее был предупрежден о приходе тюремщика и успел морально подготовиться… Впрочем, о данном заключенном Гальярд предполагал, что тот всегда морально готов.

Еще когда монах спускался вниз по темной и вонючей винтовой лестнице, теплая радость постепенно оставляла его. Миг постижения прошел, осталась боль тайны… И головная боль. Каким-то непостижимым образом она нарастала с каждой новой ступенькой вниз, а скрип двери повторил верещание неких ржавых колес внутри черепной коробки — колес, приводивших в действие тайный механизм боли. Франк-сторож сказал ему что-то неинформативно-приветственное — Гальярд не расслышал, навскидку ответил «нет». Только потом догадался, что ответил правильно — франк спросил, нужно ли присутствовать в камере вместе с ним.

Гираут — или отец Пейре — как Гальярд и предполагал, стоял прямо, спиной к стене, и смотрел на него. Смотрел на то место, где должно было появиться гальярдово лицо, раньше, чем сам инквизитор ступил внутрь камеры. Руки еретика, сцепленные замком, такие белые на фоне черного одеяния, не шевельнулись, млечно светящееся лицо тоже оставалось неподвижным. Толстые черные цепи убегали от кистей куда-то кверху; не слишком длинные, не слишком короткие цепи, как и было приказано. Темничное окошко, такое далекое и бледное в глубокой нише, выжимало из Мон-марсельского неба одну-единственную тонкую полоску света: и полоска весьма символично ложилась у ног последнего катарского епископа. Да, теперь Гальярд знал куда лучше, кто перед ним.

Он старательно прикрыл за собой дверь. Выпрямился напротив своего брата… своего бывшего брата, они меняют имя, отказываются от родства, Гираута больше нет, нет и не будет — застыл такой же длинный и тощий, как белая тень черного человека. Как белая шахматная фигура, если бы кто-нибудь делал шахматы черно-белыми.

Головная боль мерно билась, образуя обруч с шипами на висках. Это не имело ни малейшего значения. Гальярд не знал, с чего начать — и начал с главного.

— Что же, Владыка. Я пришел, чтобы попытаться привести вас к покаянию.

Черный человек вздрогнул, и вместе с ним как бы вздрогнула Гальярдова головная боль. Если бы монах мог торжествовать сейчас — восторжествовал бы. Однако все его естество кричало о другом — он говорил со своим братом, говорил с Гираутом впервые за четверть века. И как всегда, хотел слышать его голос.

— Так ты знаешь, — быстро совладав с собой, отозвался катар. Приподнял худую руку в тяжелом металлическом браслете — словно демонстрируя тяжесть оков. — Молодец, что догадался. Ты умен… Галчонок.

Иного ты и не ждал, быстро сказал себе Гальярд, полагая все силы на то, чтобы не прикрыть глаза от боли. Этим именем он называл тебя с первого мига, как встретился с тобой глазами. Нет причин прикрывать голову руками и прокусывать губы насквозь. Может быть, он и не говорил этого имени вслух. Может быть, он просто сказал его в твоей голове. Может быть, ты сам сказал его в своей собственной голове.

— Я нашел катарское сокровище, — тихо ответил Гальярд тому, кого он мучил сейчас железом и истиной, тому, кто мучил его самого родством и ложью.

Губы Пейре — Петра, этого камня катарской церкви — сложились в улыбку. Улыбка подвела его — она была слишком торжествующей.

— Ты обманываешь себя, Галчонок. Ты всегда был смышлен, но не умел смотреть вдаль. Моя смерть ничего не изменит для мира. Катарское сокровище надежно спрятано.

Гальярд покачал головой, взбалтывая боль, как женщины взбалтывают жидкое тесто в горшке.

— Нет, Пейре, последний епископ катаров. Сейчас обманываешь себя именно ты. Я нашел, куда ты спрятал его. Мальчик Антуан теперь в безопасности.

Катар сильно вздрогнул. Знать бы, почему он выстоял, не упал, не оперся о стену. Гальярд всегда знал, что брат намного крепче его самого.

— Бывший Filius major Бертрана Марти, как я мог сразу не догадаться, что сокровищем изначально был ты. Через стену осажденной крепости переправляли именно тебя, охраняли — тебя. Тринадцать лет прятали по лесам и пещерам — тоже тебя, хотя, скорее всего, вы с предшественником никому этого не открывали. Сундук с монсегюрской казной годится на многое, но рукоположения в него не спрячешь.

Чуть подавшись вперед, так что черепообразное лицо его оказалось в бледном луче, отец Пейре смотрел на своего бывшего брата несколько секунд. Пожалуй, впервые глядя на самом деле — на него. И тоскливая ненависть его глаз доказала Гальярду собственную правоту даже вернее, чем Антуанов транс и прочие явные знаки. Гираут смотрел ему в местечко над левой бровью, как раз туда, откуда кругами расходилась головная боль.

Гальярд не сразу заметил, что Аймеровы четки уже в руках катара, и быстрые белые пальцы перебирают деревянные зерна,

— Четки-то тебя и подвели. — Гальярд снова мотнул головой, отгоняя сонливое головокружение. — Не старайся, со мной ничего не получится. Ты совершил одну ошибку — решил использовать Псалтирь Девы Марии для своих богопротивных дел. Ты не подумал об одном: то, что святая Дева даровала нашему отцу Доминику как орудие против ереси, сможет защитить себя само. Ты взял в руки краденое оружие — и оно поразило тебя же.

Пейре, весь обратившийся во взгляд, еще на что-то надеялся. Голова Гальярда уже раскалывалась, в глазах все плыло, но он твердо знал, чего точно не собирается сейчас делать: засыпать. Нет, Пейре. Прости, Гираут. Я действительно вырос: я более не связан с тобой.

— Четки верни, — тихо договорил он. — Псалтирь Девы Марии. Это — нашего Ордена, не твоего.

Еретик не шелохнулся, не сдвинул взгляда. Однако когда Гальярд сделал шаг к нему, тот поспешно бросил четки вперед, словно боясь прикосновения поганой твари. Деревянные бусины и крест дробно стукнули о камень, Гальярд нагнулся их поднять. Поцеловал Распятие.

— Будь ты проклят, — буднично и как-то бесцветно произнес еретик, отворачиваясь к стене. — Будь проклят навеки.

Гальярд постоял еще несколько ударов сердца, созерцая его седой затылок и прямую, словно деревянную, спину. Изначально он собирался еще говорить — испугав катара провалом его замысла, намеревался проповедовать, как-то призывать его к покаянию. Намеревался ли, в самом деле?..

— Sermo generalis состоится в праздник Всех Святых. У тебя еще осталось время для покаяния.