13. Мамы и горести
Антуана Гальярд оставил спящего в их с Аймером комнате. Мальчик уснул мгновенно, как будто несколько ночей не смыкал глаз — возможно, так оно и было на деле. Гальярд поднимался к нему перед выходом и застал его спящим безмолвно, свернувшись клубком, как маленький драный кот, на жестком соломенном ложе. Посмотрев на его раздутое веко, на то, как спящий прикрывает голову рукой, Гальярд пожалел его сна. Теперь он точно не знал, был ли прав, оставив покаянника спать вместо того, чтобы присутствовать на Трапезе Господней; непонятно, одобрил бы такое предпочтение плотскому перед духовным святой отец Доминик… Однако Гальярд сделал, что сделал, и Антуана было уже поздно будить.
Он не мог не отдать должного еретику Пейре, изобретшему столь хитрый ход в своих умопостроениях, не иначе как вдохновленных самим нечистым. Очевидно, что Старец воспринял мальчика Антуана, неожиданно появившегося в его темнице, как настоящий подарок судьбы. Гираут… то есть Пейре был весьма умен и понимал, что его ждет смерть. Также он знал, что обладает некоторым… да, некоторым сокровищем, которое во что бы то ни стало надобно переправить наружу. Если угодно, передать в надежные руки. Следовательно, Старец нуждался в человеке, которого он мог бы рукоположить, чтобы тот продолжил его служение или хотя бы передал его во внешний мир, достойному преемнику. Гальярд, привыкший с детства восхищаться своим братом, сейчас невольно восхищался идеей тайного рукоположения — настолько тайного, что о нем не знал даже рукоположенный. Епископу нужен был или верный еретик, который принял бы подобный «дар» по своей воле — но у такого еретика мало шансов выйти из тюрьмы и оправдаться; или же требовался некто, кого Пейре сможет легко подчинить себе. То есть либо человек, связанный с ним родством или доверием, либо некто с надломленной волей, признающий его превосходство и ослабленный страхом. Должно быть, усыпить Антуана для него не составило особого труда. И без того измученный отчимом, напуганный собственной покаяннической отвагой паренек заранее боялся, как и все в Мон-Марселе, колдовской силы великого Старца, его знаменитых «глаз», глубины его грехопадения. Идеальная добыча, понял старый волк, с благодарением своего бога узнавая в Антуане… Да, может быть, и впрямь узнавая в Антуане своего младшего брата — или так только казалось истомленному внутренней борьбой Гальярду?
Антуан спал беспокойно. Он вертелся, раскидывая солому на жесткой монашеской кровати, комкал подсунутое под голову одеяло. С ним снова происходило нечто непонятное и гадкое, темное и постыдное, как ночное извержение семени — самопроизвольный крик бунтующей плоти. Он снова был внизу, в полуподвальной замковой темнице, со свечным огарком, воткнутым между камней пола. Прижавшийся к стене мальчик, замотанный в одеяло от мокрого холода, с тарелкой быстро стынущих бобов на коленях; а напротив него, превращенный темнотой в сплошную тень с костяным черепом лица — некто непередаваемо страшный, еще более страшный от полной тишины. Антуану казалось — он слышит, как бьется сердце Старца Пейре. Уж лучше бы сказал что-нибудь… Впрочем, когда тот заговорил, стало еще хуже.
— Почему ты боишься меня?
— Вовсе не боюсь.
Однако он боится, и Старцу это известно ничуть не хуже, чем самому Антуану. Юноша еще плотнее вжимается в стену. Спроси его кто, чего же именно он боится — затруднился бы ответить, однако на самом деле это страх перед дьяволом. Перед тем, кому, как кажется, полностью принадлежит этот человек…
— Я стар и слаб, а ты — молодой и сильный, — восковой череп прорезает черная полоса усмешки. — Не бойся меня. Смотри — я скован, даже при желании не смогу до тебя дотянуться.
Старец поднимает руки, слабо звеня в темноте толстой цепью. От его пальцев падают длинные тени на стену. Глаза Старца — тоже два пятна темноты.
— За что тебя бросили сюда, мой добрый Антуан? За то, что навещал меня в моем уединении, приносил еду старому священнику?
Антуан запихивает в рот последнюю ложку бобов. Они, наверное, вкусные — однако он не чувствует вкуса, с трудом глотает. Бобы малость пересоленные, а кувшин с водой стоит слишком близко к Старцу, ни за что юноша не станет к нему приближаться.
— Или, может быть, палачи хотят что-то выведать через тебя? — старец в темноте шумно усмехается. Антуан счастлив, что у него во рту пока есть что жевать. Это дает право не отвечать. Хотя бы сколько-то времени. Он все равно не сможет солгать отцу Пейре — не потому, что не хочет: нет — просто кажется, что тот сразу же распознает его малейшую ложь. Лучше уж молчать. Но молчать как-то страшно. Не поймешь даже, то ли ты жив, то ли уже умер.
Отставив на пол пустую тарелку, Антуан вытаскивает из-за пазухи спасительную нить четок. Какая там нить — длинное вервие. Благослови Господи доброго молодого священника, который ему одолжил эти молитвенные бусы! Антуан все запомнил — Благовещение, Визитация, Рождество… и еще дальше. Он будет молиться Деве Марии, и святая Матерь Божья защитит его своим покровом, никакой бес или старец Пейре не смогут ему повредить в эту долгую-долгую ночь. Он просто забудет, что сидит в тюрьме. Будет думать, что он в церкви, на коленях перед статуей, один-одинешенек.
— Что это у тебя? Можно мне взглянуть? — старец подается вперед, тень его на стене мгновенно вырастает.
— Нельзя. Не… не дам.
— Почему? Разве ты видел от меня какое-нибудь зло, Антуан? Почему ты не хочешь поделиться со мной своей молитвой? Мы могли бы помолиться вместе. Я такой же христианин, как и ты. Ты знаешь, что мы, Совершенные, никогда не лжем — в отличие от тех, кому ты сейчас, похоже, более веришь. Ты знаешь также, что я скоро умру. Могу ли я лгать перед смертью, говоря, что не желаю тебе зла и хочу помолиться вместе с тобой?
— Ave Maria gratia plena, — закрыв глаза, бормочет Антуан, стараясь думать о Благовещении и не слышать мягкого увещающего голоса старика. Но получается только — ангел возвестил, ангел возвестил,
— Dominus tecum, — неожиданно подхватывает голос отца Пейре. Мягко и напевно, как во время проповедей на Рождество или Пасху. — Benedicta tu in mulieribus…
Сбившись от изумления, Антуан не может продолжать, и старец Пейре дочитывает второе «Ave» в одиночестве.
— Я человек, я христианин, Антуан. Господь сотворил мою душу, так же как и твою, или души тех, кто вверг меня в это узилище. Ты часто посещал меня в моем пещерном жилище — видел ли ты хоть что- нибудь недостойное истинного верующего, что-нибудь неблагочестивое или злое? Я всегда любил тебя, Антуан, я молился о твоем спасении Господу и Святой Деве. Мог ли я знать, что даже ты, мой сын, мой младший брат, ополчишься на меня? Откажешь мне в такой малости, как дать подержать в руках четки для молитвы, посмотреть на Распятие. Подумай, может быть, это моя последняя возможность поцеловать изображение распятого Господа. Как сказано в послании святого Павла, которое, вспомнишь ли, мы читали на службе на осенний праздник — «
Он говорит долго, очень долго. Антуан уже не может понять — по-катарски тот говорит или по- католически, в голове его мешаются цитаты из Писания, отец Пейре куда умней его самого, отец Пейре все совершенно запутал. Старец протягивает просительную длань над свечой — и его худая желтоватая рука, просвеченная снизу пламенем, кажется очень старой и слабой в тяжелом железе кандального
