и опасно бил. Нина уверилась в обратном. Но как убедиться в обратном? Надо выяснить, чем занимался бывший муж пострадавшей пятого мая в течение всего дня — по часам, по минутам. Как это она сразу не догадалась, пока была на рыбокомбинате…
Зайдя в кабинет, Нина тут же позвонила:
— Скажите, пятого мая Лосихин в какую смену работал?
— Это сразу не скажешь, — осторожно ответили ей. — Надо документы поднять…
А когда «подняли» документы, оказалось: слесарь Лосихин с третьего по десятое мая находился в командировке в Калининграде.
Ну, вот и все. Можно писать объяснительную, можно в два счета доказать лживость гражданки Лосихиной и даже добиться, чтобы ее привлекли к ответственности за клевету. Все можно, если бы только не вспомнилось несчастное лицо сорокалетней женщины, и горькие складки у губ, и нервные движения рук, и вся она, такая неприкаянная и горемычная… Да, но эта горемычная чуть не посадила человека на несколько лет в тюрьму.
Нина попыталась трезво порассуждать. И сразу поняла: не сумеет она рассудить как надо, пока снова не встретится с Лосихиной.
Во второй раз дорога показалась куда короче. А в остальном все было так же: неприбранная комната, неприбранная женщина, бесцельно передвигающая стулья от окна к столу и наоборот. И одновременно повторяющая по просьбе Нины свой рассказ.
— Ну, тут он меня и ударил, — закончила она.
— Вспомните, может быть, вы днем ошиблись? — допытывалась Нина.
— Ну что вы, пятое мая у меня приметный день был. Ведь шестого я уже на работу не вышла — лежала с сотрясением…
Лосихина долго вдевала нитку в игольное ушко, потом со вздохом придвинула к себе коричневый чулок с круглой дыркой на коленке.
— А что, отпирается? — сочувственно посмотрела она, глядя на Нину. И вздохнула: — Ох, и работенка у вас, не позавидуешь…
Именно после этой реплики Нина невинным голосом спросила:
— А никто другой не мог вас ударить в тот день?
Иголка с ниткой остановились на полпути. И тут же Нина увидела во взгляде Лосихиной враждебность.
Это была разведка боем. А сам бой так и не состоялся. Потому что примерно после третьего или четвертого вопроса Лосихина перестала отвечать совсем. Она остервенело дергала нитку, та путалась, и никак не получалось на чулке аккуратной штопки. Потом повернулась и зло спросила не то Нину, не то себя:
— А ты как думала? Он будет там со всякими шлюхами прохлаждаться, а я — любуйся? Нет уж, не захотел со мной жить — ни с кем не будет. Вспомнив он меня, ох вспомнит…
Интонации были совсем новыми, и Нина скорее с любопытством, чем с неприязнью, смотрела на женщину. Все оказалось гораздо проще. Пятого мая Лосихина — она работала стрелочницей — поскользнулась и сильно ударилась головой о рельс. Стукнулась так, что «аж в глазах потемнело». Вот тогда-то и появился план, которого давно искал возбужденный ненавистью мозг.
«…Ох, и работенка у вас», — стучало в голове у Нины, когда она шла домой. Где-то далеко хриплыми голосами перекликались буксиры, цепочка огней убегала вдаль на противоположном берегу залива. Нина глубоко вдохнула морозный воздух и ускорила шаг.
ВЗРЫВ
Когда начальник учебного пункта спросил Шилова, почему тот решил пойти работать в милицию, Михаил не нашелся, что ответить. Пока майор листал анкету, заявление, характеристики с работы и из горкома комсомола, рассматривал аттестат зрелости, Михаил, пользуясь паузой, соображал: что же надо говорить в таких случаях? Решив, что на казенный вопрос надо отвечать тем же, буркнул:
— Хочу охранять общественный порядок…
Майор — ноль внимания. Снова вернулся к комсомольской характеристике, перечитал ее внимательно.
— Понятно. Можете идти. Пусть следующий заходит…
Сейчас трехмесячный курс молодого милиционера позади. Изучение законов, постановлений местных органов власти, специальные лекции, конспекты которых хранятся в сейфе, занятия по самбо в спортивном зале, и почти полгода службы стрельбы в тире — с места, на бегу — все это привело в систему те отрывочные знания и навыки, которые у Михаила были. Уж одно это настроило его на более терпимое отношение ко всякого рода бумагам и обязательным вопросам: на множестве примеров его успели убедить, что так называемые «казенные» вопросы могут в ста случаях из ста играть сугубо ритуальную роль. Но в сто первом вдруг обернутся решающими, единственно обеспечивающими монолитную крепость милиции — организации, чей повседневный труд — готовность к борьбе или борьба. Понял Шилов: процедурный порядок — при оформлении ли на работу, при опросе ли потерпевшего, при допросе ли преступника — нельзя нарушать без риска трагично поплатиться за это. Уставы пишутся не типографской краской — кровью. И неписаные тоже, как это ни парадоксально звучит…
Осторожнее стал Михаил судить о людях. «Казенщик»-майор, например, оказался таким знающим специалистом и, главное, таким талантливым лектором, что пожилой уже Выхристенко, умудрявшийся засыпать даже в тире, на его лекциях не спал, а Малафеев, которому всякая наука давалась с огромным трудом, после двухчасового занятия поглядывал вокруг счастливыми глазами и приставал: «Ты понял эту штуку? Понял, да? Жаль… А то давай расскажу, а?».
Теперь Шилов по-иному вспоминал собеседование с майором. Конечно же, спрашивая Михаила о причинах прихода в милицию, начальник учебного пункта ответа ждал не от него. Он из документов увидел, что Михаил четыре года проработал в комсомольском оперативном отряде, два года назад получил удостоверение нештатного сотрудника милиции — значит, ему прямая дорога в органы.
Но то, что прошло, оценивать всегда легче. А вот то, что только идет…
Михаила, поступившего на заочное отделение юридического факультета Ленинградского университета, недолго держали постовым.
Месяца через четыре его перевели в дежурную комнату.
Шефом его стал капитан Горчаков.
Вначале стажер искренне считал, что ему небывало повезло. Пройти практику под руководством не просто хорошего, а лучшего из дежурных по горотделу, орденоносца, человека, у которого благодарностей значительно больше, чем у Михаила лет от роду, — такое выпадает далеко не каждому.
Поэтому сержант Шилов накануне своего первого рабочего дня драил новенькие пуговицы, разглаживал края новеньких лычек и растягивал пружиной новенькую фуражку так, будто собирался представляться самому начальнику УВД.
В карман кителя засунул блокнот и шариковую ручку — записывать ценные указания.
Но ценных указаний не было. Капитан осмотрел его довольно критически и ткнул пальцем в хрустящую портупею, отягощенную кобурой с пистолетом Макарова:
— Спрячь под китель. Чего людей-то зря пугать… Садись, смотри, слушай.
Михаил очень внимательно смотрел и еще внимательнее слушал. Но домашние разговорчики капитана с молодыми милиционерами явно не заслуживали быть внесенными в книжку ценных указаний. А как принимать заявления у потерпевших, объяснения у задержанных — это Михаил, в общем-то, уже и сам знал. Дежурств через пять он узнал и все остальное — нехитрую документацию, аппаратуру, перебрал каждый инструмент и препарат в следственной сумке, исследовал оружейную, камеры, комнату отдыха, изучил телефонный список с номерами угрозыска, следователей, экспертов, медвытрезвителя, больниц и еще десятков учреждений, с которыми дежурный поддерживает связь. Он не пропускал ни одного выезда на
