— Вижу, Марьяночка, вижу… Значит, так: объявляется конкурс. Чей голос я услышу последним — тому приз!
Вышла в коридор, задвинула дверь до щели, встала к окну, отдунула снизу со лба прилипшую челку. Все-таки разрушительная сила детей, и это новый закон физики, находится в четкой обратной зависимости от площади, на которой она проявляется — и в купе поезда эта сила зашкаливает не по-детски, простите за каламбур. Выпускать же банду на чуть большую площадь, то бишь в вагон — после того, как Мишка постучал гантелей по нескольким окнам с целью превратить обычные стекла в красивые, из блестящих кусочков (один раз у него получилось), Костик сорвал стоп-кран, а Марьяна подвернулась под ноги проводнику с подносом прохладительных напитков (слава богу, сейчас никто не заказывает в поездах чай) — Юлька бы не рискнула. Хотя все равно ведь выскочат, черти, как только надоест молчать наперегонки и смотреть в окно.
Первый муж сказал, что всегда знал, какая она непроходимая идиотка по части планирования семейного бюджета, но не догадывался, насколько. Муж-два сказал, что не сможет так долго без нее, и пусть выкручивается как знает. На первого Юлька всерьез обиделась, она-то ждала, он обрадуется, это ж надо было столько пилить ее насчет пристроить на лето детей!.. Мужская логика непостижима: предложив мужу-два если не поехать вместе, так хотя бы вырваться на выходные к ней на Соловки, Юлька услышала, какая она непроходимая идиотка, и, оказывается, он давно догадывался, насколько. Восьмерка из двух кругов замкнулась, закономерно символизируя бесконечность. Больше Юлька мнения мужей не спрашивала и не выслушивала, да и какая нормальная женщина слушает их — в нашей стране?
Однако семейные разборки не шли ни в какое сравнение с тем грандиозным скандалом, который ей закатил Иннокентий. Нависнув над столиком во весь рост, перегнувшись, словно худющий кронштейн, потрясая длинными нечесаными патлами и стуча кулаком по клеенчатой салфетке и сплющенному стаканчику, Кешка кричал на всю кафешку, что это предательство. Ребята поверили ей, готовы были хоть завтра выезжать на натуру! — а она, Юлька, обманула их всех, кинула, развела! Бабки, с таким трудом выбитые на проект… да какое она имела право снимать их со счета и тратить черт-те на что!!!
Вот будут у тебя дети, поймешь, — огрызалась Юлька, остро чувствуя себя неубедительной, даже в том наиболее бесспорном пункте, что потратила она только те деньги, которые полагались по смете ей как режиссеру и руководителю проекта, а если и чуть больше, то доложит потом свои. И съемки начнутся сразу же после соловецкой смены, да какая вам разница, может, не так жарко будет! — все это тоже звучало не очень, уж она-то знала, насколько трудно собрать воедино группу и привести ее в рабочее состояние, особенно после того, как уже раз (а откровенно говоря, и не раз) был дан фальш-старт. Кешка прав, с какой стороны ни посмотри. И даже с той, о которой он, к счастью, не догадывался: что ливановское согласие на имя в титрах — явно такой же треп, как и «шеф тебя отпускает» или «позвонишь мне, и все будет хорошо», и это в любой момент могло вылезти наружу. Правда, она обналичила бабло, и кондишенный спонсор уже все равно ничего им не сделает. Хотя, если честно подумать, то сделает, конечно.
Но Юлька везла детей на Соловки, и сознание собственной правоты, никем и ничем не поддержанное, висящее в воздухе, словно дирижабль, было единственно настоящим, подлинным, в разы неоспоримее всего того, что весь окружающий мир мог предложить в противовес.
Из-за двери купе раздался грохот. Оглушительный, разрушительный, вулканический. Юлька развернулась и бросилась, повисла на заклинившей створке, дернула, налегла, прорвалась.
— Что случи…?!
Две пары голубых и две черных глаз смотрели прямо и невинно, каждая со своей полки. Ни единого звука. Юлька пошла сканировать взглядом купе — пакет сока на столике, бутылка воды, стаканы, Славкина книжка, Марьянкин крокодильчик, Костиковы и Мишкины роботы, все вроде бы на месте, странно, вешалки вон, рулеты свернутых матрасов, гигантский семейный кофр, ее сумка, детские рюкзачки на крючках…
— Ничего, — пискнула Марьяна.
И запоздало запечатала рот обеими ладошками.
…Когда они заснули все, уже не осталось внутренних ресурсов, чтобы поверить в такое счастье. А тем более на то, чтобы, стоя у окна и глядя на проносящиеся мимо, фантастические в ночи пейзажи банановых плантаций, последних лесов и обмелевших водохранилищ севера нашей страны, выпить стакан газировки вприкуску с заныканной от детей (им на один зуб, а мне на неделю удовольствия) белой шоколадкой с орехами. Хотелось только спать, и Юлька растерянно огляделась по нижним полкам.
Марьяночка дрыхла в позе морской звезды, широко раскинув лучики-ручки-ножки и даже чуть-чуть свешивая с полки ладонь; единственный пятачок свободного места рядом с ее головой на подушке сторожил крокодильчик. Попытка подвинуть ребенка, делая более компактным, привела лишь к тому, что дочка зашевелилась, забормотала во сне, перевернулась на живот, раскинулась и засопела все в той же звездчатой позе. Что же до Славика — как старший он со скрипом согласился на непрестижную нижнюю полку — так тот вымахал уже ростом с Юльку, и примоститься к нему даже валетом было изначально безнадежной затеей.
Коврик в купе, затоптанный, затертый и свежезалитый соком, все же на ощупь казался более мягким, чем пол без коврика. Юлька бросила сверху Славкины шорты и пару вафельных полотенец. Свернувшись улиткой между полками, макушкой под столиком, ногами к двери, закинула руку за голову и под мирное хоровое сопение сверху в конце концов уснула — а куда б она делась?
— Валюта, оружие, наркотики?
— Спасибо, не надо, — сквозь сон отозвалась Юлька.
Но в купе зажегся яркий свет, намекая, что просто так отмазаться от выгодного предложения не получится. Проморгавшись, она обнаружила прямо перед собой громадные косолапые сандалии, из которых росли толстые волосатые ноги, удаляясь в перспективу. На той высоте, где начинались форменные шорты, детали уже расползались, теряя всякую определенность. Похоже, надо было вставать, что Юлька и проделала — с размаху звезданувшись головой о столик, с которого дождем посыпались пластиковые стаканчики, пустые и не очень.
— Валюта, оружие, наркотики? — монотонно повторил голос. — Документики ваши. Таможня.
— Сейчас, — сказала Юлька, соображая, куда она дела сумку с деньгами и документами. По идее, должна была держать возле себя, чтоб не сперли. Но под столиком сумки почему-то не оказалось — сперли?! — под правой полкой тоже, под левой…
Захныкала Марьяна. С верхней полки кто-то из мальчишек подал нечленораздельный, но возмущенный ропот.
— Потушите свет, дети спят, не видите, что ли?! — шепотом прикрикнула Юлька. Под левой полкой сумка таки нашлась, ф-фф-ууу.
— У всех дети спят, — возразил голос свыше. — А сами контрабанду провозят.
Она вытащила сумку и выпрямилась, наконец, во весь рост, приглаживая ладонью безобразие на голове. Таможенник оказался здоровенной, во всю высоту и ширину дверного проема, квадратномордой теткой. У таких Юлькины минималистские формы всегда вызывали стойкую ненависть, происходящую из гремучей смеси зависти и презрения. Своих детей у тетки, судя по тому, что она и не пошевелилась насчет выключателя, не было. Или же имелся взрослый сын-алкоголик, сживающий мать со свету путем скоростного пропивания ее честных таможенных доходов.
Юлька протянула стопочку свидетельств о рождении, увенчанную паспортом. На фотке в паспорте она была еще стриженая, хотя в принципе на себя похожая, и тетка минуты три сверяла изображение с оригиналом.
— Поднимайте полки.
— Дети же спят!
— Дети, — проворчала тетка довольно мирно. — Еще неизвестно, чьи они дети.
— Мои, в свидетельствах написано, — Юлька из последних сил пыталась не заводиться.
— Ага, написано. Где? Чопик. Чопиков ни одного.
— Так они все на мужних фамилиях, — попробовала она апеллировать к женской солидарности на приблизительном тетковом уровне. — Мужики же обижаются, если не.
И тут же поняла, что прокололась. Не имелось у таможенницы ни сына-алкоголика, ни мужа-
