Соломон кивнул. Теплую курточку Боре дала Маня – ее муж из Германии привез два контейнера разной одежды.
Билеты были на самый последний ряд. На сцене стояло десять шахматных столиков, позади каждого стола висела своя демонстрационная магнитная шахматная доска, на которой были прилеплены фигуры.
Сидели люди с блокнотами, записывали. В зале стоял тихий гул.
Соломон оставил Борьку и тихо выскользнул из зала – у него была назначена встреча в фойе. Он все-таки надеялся найти работу, может, в щадящем режиме. Хоть на пару дней в неделю.
Борька сидел и смотрел во все глаза. Где-то там, вдалеке, на сцене сидели Ботвинник, Бронштейн, Геллер, Смыслов, Петросян… Борька пытался записывать ходы. Не успевал. Где же папа?
Соломон наконец появился и повел сына в буфет.
Незабываемо.
Первый раз в жизни Боря пил чай с лимоном из стакана в подстаканнике. Отец дал ему ложку, и Боря стал размешивать сахар. А рядом на тарелочке лежал эклер.
Потрясающе, невероятно вкусно.
Никогда раньше Борька не видел эклеров.
Дома он рассказывал Маринке не о шахматах, а об эклере. Галка с Микуном молча слушали, боясь перебивать. Борька нарисовал эклер на листочке: ну, вот такой. Примерно.
Микун взял рисунок и осторожно понюхал.
В середине декабря Соломону пришла повестка: явиться на суд в город Липецк. Оля вскрикнула. Соломон обнял жену: «Да не волнуйся, это новый суд, который разберется, заново опросят свидетелей – и меня полностью оправдают. Должны же с меня снять судимость!»
25 декабря начался суд. Обвинения были те же, что и в 1950 году. Но в этот раз Хоца приговорили к 10 годам лишения свободы с конфискацией имущества и дальнейшим поражением в правах на пять лет. Его арестовали в зале суда после оглашения приговора, 28 декабря, и этапировали в Бобровскую инвалидную колонию.
Детский мат
Узнав о новом аресте и новом сроке – десять лет! – Оля поседела. Начала задыхаться. У нее затряслась правая нога – и продолжала трястись еще сорок пять лет, пока в 1996 году американские врачи не пролечили ей щитовидку.
В комнату на Сходне пришли с обыском: нужно было провести конфискацию. Все перевернули. Ни денег, ни драгоценностей. Старая одежда, раскладушки. Поговорили с соседями. Те удивились: «Эти? Да они нищие, как церковные крысы!» Тогда взяли пуховый платок Шейны, висевший на спинке кровати, – и ушли. Конфискация была проведена.
Соломон решил сопротивляться. Он потребовал, чтобы родные прислали ему нужные документы, и стал писать жалобы Кагановичу, Волину, Булганину и Маленкову. Он готовился писать Берии и Сталину. Чтобы привлечь к себе внимание, потребовал прислать себе пособия по бухгалтерскому делу и начал писать книгу по машинизации учета в машиностроении, утверждая, что скоро выдвинет эту книгу на Сталинскую премию.
Он не сошел с ума. Он принципиально не хотел замечать очевидные вещи. Ему казалось, что система должна работать просто потому, что нет никаких причин для сбоев. Закон на его стороне. Конституция – тоже. Все логично. И при чем тут чья-то нелюбовь к евреям? И если Лион Фейхтвангер оказался «прожженным националистом, космополитом» и «литературным торгашом», причем тут машинизированный учет на ЛТЗ и Соломон Хоц? Нужно бороться – и победа будет за нами.
Он собрал волю в кулак и не разрешил себе сдаться. Запретил себе прислушиваться к пораженческим разговорам. Он шел к победе шажок за шажком, словно повесив себе шоры на глаза, чтобы не впадать в панику. Этими шорами была память: нельзя было забывать, кем ты был и кем остаешься. Еврей. Муж. Отец двоих детей. Хороший бухгалтер. Шахматист. В азарте выживания Соломон даже участвовал в турнире колонии по шахматам, где завоевал первое место и получил 1-ю Всесоюзную шахматную категорию. От имени своего сокамерника он написал жалобу в Верховный суд СССР, и тому, получившему пять лет за избиение жены, скостили срок, и он вышел, отсидев лишь год! Вышел! И прислал, благодарный, Соломону деревенских пирогов и яйца.
И Соломон еще раз убедился, что система работает. Нужно только настойчиво бить в одну точку.
Соломон требовал приезда Фимы. Брат не приезжал. По Москве ходили слухи о скорой депортации евреев в Биробиджан. Уже были расстреляны инженеры-вредители с ЗИСа. Врагом оказался Абакумов. Соломон требовал забрать выписку у Яши Тишмановича, Ефим пришел в Ждановскую больницу – но Яша уже не работал в кардиологии, а подрабатывал санитаром в больничном морге и был благодарен судьбе хоть за такой заработок…
В конце ноября Якову Борисовичу пришло из Бобровской колонии сразу два письма. Первое было датировано 18 ноября 1952 года: «Ваш сын Соломон Яковлевич очень сильно заболел, у него сердечный приступ. Необходимо, чтобы кто-либо из Вас немедленно приехал к нему. Вряд ли он лично сможет повидаться с кем-то, поэтому можете вызвать на свидание меня – Левина Абрама Моисеевича, 1897 года рождения. Скажете, что я Ваш дядя, иначе свидание со мной не дадут. С выездом поторопитесь». Второе письмо было от 20 ноября: «Ваш сын Соломон Яковлевич находился в очень тяжелом состоянии. С ним случился второй инсульт. При этом мы, друзья его, просили Вас кого-нибудь прислать в надежде, что застанут его в живых. Но, к величайшему горю, ему не суждено было повидаться с Вами на этом свете. 18 ноября 1952 г. в 9 часов 30 минут остановилось его сердце. 20 ноября он был похоронен на Бобровском кладбище. Если же кто-либо из Вас найдет нужным приехать сюда, то можем Вам сообщить, что на его могиле стоит Б-39…»
Старый Янкев не мог читать дальше. Он выронил бумагу, закричал, отбросил свою палку – и двинулся в сторону кухни. Упал. Маленькая Любочка, дочка Ани и Иосифа, испугалась и залезла под стол.
Она первый раз видела, как кричит и плачет всегда спокойный дед.
18 декабря, на тридцатый день, все Хоцы собрались у Ани, на Шарикоподшипниковской улице. Сидели, тихо вспоминали Соломона, женщины всхлипывали.
– А что с его жалобой? Которую он Волину отправлял? Мань, ты в приемную Верховного Совета заходила?
– Ничего. Тишина.
Фима кивнул.
– Он так нервничал, что на его жалобу нет ответа… Я вообще не понимаю: с таким здоровьем – и он еще хотел, чтобы я в ГУЛАГе узнал, можно ли его командировать как вольноэтапируемого. Готов был в Красноярск ехать этапом, работать весь срок по специальности, но жить как вольный, с семьей…
– И что, ты узнал?
– Да знаешь, сколько там таких – готовых жить с семьей на воле и работать полный срок?.. – Фима перешел на еле слышный шепот. – Полстраны!.. На стройки коммунизма он просился! Меня и слушать бы никто не стал.
– И ты даже не попробовал? – у Оли задрожал голос. – Он так тебя ждал, он так просил, чтобы ты к нему приехал… А ты не просто не ехал – ты и писать ему перестал! Ты устранился, и всё! Вы все устранились! Он так просил, чтобы ему нашли хорошего адвоката!
Сестры молчали. Маня подошла к Оле:
– Оленька, милая, это все ужасно… Ты устала очень… Пойдем, ты ляжешь!
– Я в этом доме отдыхать не буду! Если бы Анька тогда нас прописала, мы бы не оказались в этом ужасном Липецке! И не было бы ничего!
Молчание повисло в комнате. Шейна подошла к дочери, обняла ее и тихо сказала:
– Не надо, не надо… Нехорошо. Сегодня не тот день, когда нужно ссориться с его сестрами. Соломону
