всей видимости, молодой ученый загнал ее туда при помощи камней и шишек и держал под редким профилактическим обстрелом.
Картина с шофером, читающим через очки в золотой оправе иностранную газету, произвела сильное впечатление на Наума Захаровича.
– Жду вас с негром, – сказал мне заместитель по хозчасти на прощание, с чувством тряхнул руку и, мобилизовав все свое знание иностранных языков, сказал Димке: – Данке шен. Карашо. Битте приезжать еще. Гуд бай.
На что Димка, думая в свою очередь, что имеет дело с иностранцем, ответил:
– Ауфидерзейн.
– Тр-р-р… – затрещала нам вслед обрадованная белка, выскакивая из дупла.
– Какой еще негр? – спросил Димка, когда мы немного отъехали.
– Луи Джонс.
– Луи Джонс?
– Да. Из Гонолулу.
– Из Гонолулу? А зачем он сюда притащится?
– Да так… Мой знакомый. Он тренироваться здесь будет.
Димка втянул голову в плечи и весь обратный путь просидел молча. Его унылый длинный нос излучал такую непроходимую лютую зависть, что мне стало даже немного страшно, как бы он, чтобы прекратить мое безоблачное прекрасное существование, не решил пожертвовать своею черной, никому не нужной жизнью и не врезался нарочно в дерево.
4
– Ты просто наглец, – сказала Мама. – К тому же ты низкий обманщик. Где ты был?
Я лихорадочно стал соображать, где я был. Судя по тону, Мама уже звонила в спортивный зал и, конечно, там меня не обнаружила.
– Я тренировался за городом, – сказал я. – Мне надо было изучить комплекс водных упражнений.
– Ах, водных упражнений! Знаем мы эти водные упражнения! Ты был у НЕЕ!
– У кого это НЕЕ?
– Тебе лучше знать!
– Представления не имею.
– У той… что звонит тебе по телефону!
– Это тебе звонит какой-то… по телефону.
Мы сидели с Мамой в привокзальном скверике и выясняли отношения.
Бабушка, деликатно удалившись в сторону, пичкала Риса булкой и краковской колбасой, купленными в буфете.
– Не хочу краковскую! – орал Рис на весь сквер басом. – Она твердая! Давай докторскую!
– Докторской нету, – жалобно ныла Бабушка, а сама между тем все заталкивала и заталкивала Рису в рот колбасу.
До отхода поезда, на котором Мама должна была уехать в Москву, оставалось двадцать минут.
– Теперь я знаю, что ты за человек, – говорила Мама, роняя слезы на свои голые коленки (результат последних дней, проведенных за укорачиванием платьев). Ты страшный человек! Ты обрадовался, что я уезжаю. Ты настолько обрадовался, что не вытерпел и побежал сказать ей, что я уезжаю. Мол, иди, любушка, иди скорей ко мне.
Проходящие мимо люди с чемоданами оглядывались на нас.
– Как ты не поймешь, что я спортсмен. Мне необходимо тренироваться. И на воде, и на земле.
– Ну вот что, спортсмен, – сказала Мама, вытирая слезы. – Из-за границы я не вернусь.
– Как это не вернешься? – удивился я.
– Так. Перейду в их подданство. Прощай! – Мама встала и направилась к Рису. – Прощай, мой сыночек, – сказала Мама, заливаясь слезами и торопливо целуя Риса. – Я тебе напишу.
– Ага, напиши… И жвачки пришли.
– Какой еще жвачки? – удивилась Мама.
– Ну, этой… жевательной резинки. У нас почти весь садик имеет, а я, как дурак, линолеум жую.
– Ты жуешь линолеум? – поразилась Мама. – Ты что, корова? Это только коровы жуют… как это? (Мама не была сильна в сельском хозяйстве). Пережевывают пищу.
В это время тепловоз загудел. Мама сунула Риса Бабушке и побежала к вагону.
– С дороги напишу!
Я трусил за Мамой следом.
– Послушай… Я тебе все расскажу… Я ездил в Барский заповедник…
