– Но ведь это – совершеннейшая нелепость!.. Катенин холодно пожал плечами:
– Сам я, конечно, не поверил. Но другие могли и верить? Милейший Пушкин, мой тебе совет… – Он говорил с Пушкиным, как с человеком чести, который и сам знает все непреложные правила и все неизбежные следствия света… – Уезжай на время из Петербурга…
И Пушкин только сейчас вполне начал осознавать, какая пропасть перед ним разверзлась…
– Но кто, кто придумал! – Пушкин так сильно стиснул кулаки, что длинные его ногти вонзились в ладони. – Кто пустил эту сплетню?
Знал ли сам Катенин, что гнусную эту сплетню пустил Толстой-Американец в письме из Москвы на чердак к Шаховскому? Во всяком случае, он не сказал этого и спас молодого человека от верной смерти. Толстой-Американец был беспощадный дуэлянт, и все дуэли его были кровавые: он убил полковника Дризе-на, он убил капитана Брукова, он прострелил сына обер-церемониймейстера Нарышкина – и таких историй было множество…
– Ты, конечно, будешь искать насмешника, – давал советы Катенин. – Но, милый Пушкин… – Он повторил настойчиво: – Если ты сразу его не найдешь – уезжай на время из Петербурга.
И Пушкин заспешил прочь от Колосовых. Но, сделав несколько шагов по улице, остановился: ведь хозяева не удерживали его!.. И вдруг ему вспомнилось, что и на недавнем светском рауте приятели, обычно общавшиеся с ним, были недостаточно внимательны… Пылкое воображение принялось рисовать картины одна другой унизительнее.
XI
Он пришел в гостиницу Демута. Что посоветует ему Чаадаев?
Приятели обсуждали дело со всех сторон.
В роскошном номере разбита была зимняя оранжерея. Миртовые деревья защищали глаза от яркого света канделябров; свет мягко растекался по гобеленовым обоям, на стенах были развешаны картины.
В уютном и покойном убежище философа особенно резко зазвучало буйное неистовство Пушкина. Он бегал по комнате.
– Я теряю вкус к жизни, я старею и глупею… Можно задохнуться в сборище невежд, глупцов, сплетников… Петербург душен, невыносим!..
Не вспомнился ли ему сейчас Грибоедов, которого молва заставила покинуть столицу?
Но что же ему делать? Он знает, что ему делать. Только кровь… смоет позор… Он покончит с собой!
– Но твое самоубийство, мой друг, подтвердит позорящие тебя сплетни, – возразил Чаадаев.
Значит, он должен убить Фон-Фока, который, по молве, совершил над ним бесчестие?..
– Но если ты убьешь Фон-Фока – ты принесешь невинного человека в жертву мнению света. А мнение света, мой друг, должно презирать…
Чаадаев вот о чем думал: не следует ли за помощью обратиться к правительству? Ведь наше общество, как ребенок, ждет указания наставника. И одна аудиенция государя – или просто милостивая беседа при случайной встрече на прогулке – тотчас прекратит всякие толки…
Но разве Александр захочет вникать в дела переводчика Коллегии иностранных дел? Разве захочет Фон-Фок или, например, управляющий министерством внутренних дел граф Кочубей изъяснять всем истину и изобличать клевету?..
Что же ему делать?.. Пушкин не находил решения.
XII
В комнате было холодно. Решительная Надежда Осиповна поступила мудро: ее сын день и ночь где-то пропадает – она распорядилась не топить, дрова в этом году были особенно дороги.
Холод, от которого коченели руки, мешал. Мучительное внутреннее напряжение не давало сосредоточиться… Стихи не шли… Всем друзьям – а их было множество – он поручил: найти обидчика. Обидчик вот-вот должен был найтись, ожидала дуэль…
Рука упорно рисовала в альбоме пистолеты.
Уже несколько раз его предупреждали: на него пишут доносы; он ведет себя слишком откровенно, высказывается слишком резко – на него обратили внимание; например, в театре он расхаживал с портретом Лувеля, убийцы герцога Беррийского, подписанным: «Урок царям»; он позволяет шутку: французскую актрису госпожу Пижо именует не иначе как госпожа Жопю, а это почти антигосударственный выпад…
Что ж… он будет себя вести еще более дерзко и откровенно! Он не намерен скрывать своих убеждений. И пусть лучше правительство посадит его в крепость, пусть сошлет в Сибирь – это все же будет выход из невыносимого положения.
XIII
Ранним утром, в сопровождении двух офицеров, Пушкин подошел к известному особняку графа Остермана-Толстого – настоящей городской усадьбе, выходящей одной стороной на Английскую набережную, а другой – на Галерную улицу. Несмотря на свои богатства – поговаривали, что отделка двухсветной залы обошлась хозяину в пятьдесят тысяч рублей и во время пышных приемов он развлекает гостей сценами с медведями и орлами, – граф дворовые флигели сдавал внаем.
К одному из этих флигелей устремился Пушкин. Офицеры были его секундантами.
– Не здесь ли, – спросил он каким-то не своим, обычным, а напряженным и вкрадчивым голосом, – не
