лицо – топорным, простецким рядом с их холеными лицами.
– И виновным в необдуманном движении пальцами в этой комнате, – подсказал Пушкин.
Штабс-капитан некоторое время молча смотрел на него.
– Хорошо, и в необдуманном движении пальцами, – сказал он. И, вздохнув, протянул Пушкину руку.
– Я извиняю вас, – раздельно сказал Пушкин. Но руки не подал.
Гости оделись и вышли вон.
XIV
Весной тоска усилилась. Кровь, отяжелев от тепла, разламывала тело и толчками отдавала в голову… Что делать? Как жить?..
Со своим приятелем Никитой Всеволожским он отправился к гадалке, узнать о грядущей судьбе.
Гадалка Кирхгоф жила в небольшом дворовом флигеле на Невском. Кирхгоф – кладбище – мрачная фамилия. Вид у старушки немки и в самом деле был пугающий: согбенная, с крючковатым носом, с полусумасшедшими, быстрыми глазами – она вышла к молодым людям из задней комнаты. На голове у нее был накрахмаленный чепчик.
– Bitte, bitte, meine Herren… На картах желаете или на кофе?
Она то и дело поспешно удалялась в заднюю комнату, через мгновение возвращалась и снова удалялась – будто именно там, в задней комнате, была дьявольская ее кухня.
Над чашкой кофейной гущи она зажгла трехкопеечную восковую свечу и два раза капнула в чашку воску.
Потом пристально посмотрела в лицо Всеволожскому:
– Ну-ка дунь… О, ты человек не простой… И забормотала:
– Тройной тополек… девочка… танцует… танцует, а у камина греется змея… Да не хочет, не хочет, не бойся, не хочет он…
И Всеволожский вдруг побледнел.
– Правда! – воскликнул он. – Именно так! Именно это у меня на душе…
Он так был потрясен, что выложил перед старухой все золото, которое имел с собой.
– Вот чертова гадалка…
Теперь немка поднесла чашку ко рту Пушкина.
– Ну-ка, дунь, красавчик курчавый… По коричневой жиже пробежала рябь. Гадалка смотрела пристально ему в лицо:
– О, ты человек не простой…
И эта фраза, хотя она повторяла ее, произвела на Пушкина сильнейшее впечатление. Он от волнения дышал тяжело.
– Дунь посильнее, – приказала Кирхгоф. – Еще сильнее. Вот она, цифра семь! Вот она, буква!
– Я не вижу, – волнуясь, прошептал Пушкин.
– И не увидишь, – резко сказала Кирхгоф. – Не увидишь: это по-нашему, а не по-вашему… Э-э, да тут… – Сердце Пушкина затрепетало. Старуха прикрыла чашку рукой. – Да тут такое… – И полусумасшедшими глазами пристально взглянула в голубые глаза Пушкина. – Бойся белоголового человека. – Он вздрогнул. – Бойся белоголового… От него примешь смерть… А теперь тебя ждет дорога…
Так он и знал: в Петербурге он жить больше не может!
– Чертова гадалка! – повторил он восклицание Всеволожского.
– Sind Sie zufrieden?[45] – улыбаясь и показывая беззубый рот, сказала немка.
Но что же делать? На что решиться? Как жить?..
И вот опять – Театральная школа… Кажется, в этом здании каждый изгиб карниза он знает – теперь с карниза звонкой капелью стекала вода, – каждое из окон с серыми каменными замками ему знакомо, – теперь их стекла отражали бледно-голубое небо с плывущими облаками, – каждая трещина в пожухлых, давно не крашенных стенах ему известна, – теперь от сырости стены потемнели и стали еще неопрятнее – но зачем он здесь? Что он здесь делает?.. Чего ожидает?
Подкатила коляска, и сам генерал-губернатор Милорадович вошел в заветные двери… Слух облетел толпу молодых людей, фланирующих у школы: Милорадович затеял ревизию, чтобы застать в дортуарах девочек не одетыми…
И отвращение нахлынуло на Пушкина. Он пошел прочь. Боже, как проводит он свое время? Ведь для него нет, давно уже нет иллюзий!.. Жизнь, лишенная таинственных и красочных покровов, предстала перед ним как безобразный скелет…
Так пусто, так мрачно сделалось на душе, что, желая хоть за что-нибудь уцепиться, он постучал в двери всем известного дома.
Долго не открывали, потом послышались шаги по деревянной, скрипучей лестнице.
– Кто т а м а? – спросил охрипший женский голос.
Он знал: за дверьми стоит рослая, с волосами до икр, хорошо известная всему Петербургу Танюша.
