экземпляры или же обладающие наиболее приспособленными органами. Размножаясь, они передавали собственную Форму потомкам. Так что же должен сделать таксидермист, который стоит над всем этим холодным хаосом тел и выбирает, словно Бог, форму нового, неизвестного до сих пор совершенства? Я должен увидеть в своей голове всю праисторию данного животного, увидеть, как оно живет, как охотится, какие у него имеются враги, как оно размножается; и если оно каким-то образом со всем этим справляется — это уже знак, что оно достаточно правдивое. Даже самый паршивенький текнитес флоры и фауны не должен этого делать, когда выводит новые виды, склоняя потенцию нерожденных, неразвитых растений и животных к собственной Форме, проедая их собственной аурой, притягивая к себе потихоньку, от одного поколения к другому — он знает, что бы не народилось, оно будет более совершенным, ведь сам он не в состоянии сморфировать невозможного. Я, я сам с большим трудом нахожу возможное в потоке невозможного. Это требует специфического способа мышления; мысль ведь тоже может быть заражена. Но спроси в Александрии кого угодно: нет никого лучше Харшина, сына Зебедея. — Тут он оскалил в усмешке остатки кривых зубов, свободной рукой все так же похлопывая по спине искусственного зверя. — Ведь ты же поверил в него, эстлос? Правда? Он столь же настоящий, как и гиена. Я сам назвал его ройпусом…
— Гмм, я и вправду подумал, что это какой-то неизвестный мне зверь. Господин Зайдар…
— Ну да, ну да, уже веду!
Старик бросил книжку под стенку и кивнул гостям, чтобы те следовали за ним. Сам же, не оглядываясь, направился старческим шагом по тесному, погруженному в полумраке коридору в задние комнаты мастерской, не переставая при этом говорить:
— И вот теперь я встал перед той самой проблемой, только решение уже не в моих руках, не я тут решаю; это привозят мне и требуют обессмертить в самой истинной форме, как оно жило; только ведь я не знаю, как это могло жить, какова была правдивая его форма, какой была возможна такая жизнь; я пытаюсь увидеть у себя в голове его предков, историю — только это невозможно, невозможно, нет такой формы, она распадается — как говорил Эмпедокл: головы без туловища, глаза без голов, зеницы без глаз. Может быть правда и то, что в ходе переезда на север они изменились настолько, что и узнать нельзя, что нельзя было ввозить их в самое сердце антоса Навуходоносора, но ведь он, скорее всего, обязан был из выпрямить, посмертно оздоровить, хотя это никакого смысла и не имеет — ни у какого кратистоса антос не настолько силен; здесь что-то иное; понятия не имею, в чем тут дело… не могу… все это просто невозможно…
Бормоча все это, он открыл боковые двери, и они вошли в другую мастерскую. На трех отдельных столах стояли здесь, охваченные проволочными лесами, три звериных тела в различных стадиях разборки.
Поначалу, когда глянул на них, пан Бербелек так про них и подумал, ибо заранее был нацелен словами Зайдара и Харшина на животные формы; но после третьего удара сердца пришла мысль: да какие же это звери, не бывает таких, это вовсе даже и не звери. Только он не знал, что это могло быть вообще.
Слева от него находился темный куст спутанных жил и сухожилий, без крови, без костей — хаос вывороченных на желтый свет внутренних органов — вот только что это были за органы, в какое упакованные тело, какой формы? Не было ни низа, ни верха, ни спины, ни боков, ни головы, ни хвоста — лишь плотное сплетение черных артерий и серых связок, которые не соединяли друг с другом каких-либо частей организма, начинавшихся и заканчивающихся в пустоте.
На столе прямо перед паном Бербелеком между проволоками висел алый, словно кровь новорожденного, скелет гигантской бабочки. Понятно, что у бабочек костей нет. Но глаз видит, ум называет. Если бы хотя бы эта «бабочка» имела голову — так нет, не было, с обеих сторон ее венчали прозрачные надувные шары из напряженной пленки, наполовину заполненные какой-то маслянистой мазью. Левое крыло «бабочки», но, скорее, кости левого крыла — были раза в два больше, чем кости правого крыла.
На столе справа проволока соединяла лишенные кожи конечности крупной обезьяны — только конечности и голова. Торса не было.
— Говорят, что именно так она и выглядела, — ответил таксидермист на вопросительный взгляд пана Бербелека. — А в средине был один только зеленый туман. И вот из этой мглы — лапы, ноги… Якобы, туман стек каплями и испарился, когда охотники возвращались в Александрию. И вот что мне со всем этим делать? — беспомощно разложил руки демиург, и левый локоть тут же подскочил выше плеча.
Ихмет Зайдар подошел к не-бабочке, медленно провел ногтем по шару осклизлой пленки.
— Ну что же, пули их берут, — буркнул он.
После чего криво усмехнулся пану Бербелеку, как будто уже полностью освободился из под его Формы:
— Так как? Неужто не поохотишься, эстлос?
На следующий день, 28 априлиса, в Диес Лунае, пан Бербелек отправился в Александрийскую Библиотеку. Фарада он отправил уже с утра. Никто не видел, как Иероним достает из под фальшивого дня своего путевого сундучка зачитанную книжку в черной обложке и прячет ее в глубокий карман кируффы.
Музей, основанный Александром в свой шестидесятый день рождения по образцу афинского Лицея его учителя и второго отца, Аристотеля, первоначально состоял из часовенок, посвященных Музам (со временем, превращенных в святилища различных богов), садов, где под открытым небом читались лекции (со временем они все были поглощены Садами Паретене), зверинца-бестиария (также поглощенного Садами) и основанной самим Аристотелем библиотеки. Библиотека, финансируемая из правительственной казны, не занималась исключительно физическими исследованиями и поисками софии, посему оказалась крайне полезной для бюрократического центра Александрийской Империи, в который достаточно скоро превратился город. Вскоре библиотека обрела независимость и расстроилась так, как об этом не мечтал и ее создатель. К настоящему времени, после почти двух тысяч лет непрерывного собирания, копирования, переводов и анализа книг и всяческих других материальных носителей человеческой мысли, Великая Библиотека в одной только Александрии занимала более двух десятков зданий, где размещалось несколько сотен миллионов томов; помимо того, существовали различные филиалы Библиотеки в странах бывшей Империи. Одна лишь Пергамская Библиотека во времена расцвета Селевкидов могла равняться с Александрийской.
Для человека с улицы, желающего воспользоваться этой сокровищницей знаний, правильной дорогой была дорога через Серапеум. Храм Сераписа был первым аннексирован разраставшейся Библиотекой. Он продолжал оставаться местом культа бога плодородия и смерти — хотя, в данном смысле, первенство принадлежало знаменитая множеством оздоровлений святыня в Каноппе — но прежде всего, исполнял роль публичного входа в Библиотеку. Жрецы и библиотекари в течение столетий разработали кодекс мирного сожительства, которым обе стороны были весьма довольны.
Виктика пана Бербелека проехала по мосту над Мареотейским Озером, свернула с Белеутского Тракта налево и, застряв в уличной толкучке, остановилась посреди юго-западного квартала Старой Александрии. Иероним заплатил виктикарию, после чего, накинув капюшон на голову, влился в реку прохожих. По образцу Зайдара, он приобрел бамбуковый посох, так называемую рыкту — служила она, в основном, чтобы бить прохожих по ребрам и ногам, равно как и защищаться от чужих рыкт. Аристократы в принципе не перемещались по городу пешком и без сопровождения слуг.
В Серапеум он никак не мог не попасть, видел его уже издалека. Дело даже не в том, что само здание было высоким — а оно было таким — оно было выстроено еще и на гигантской, вознесенной над городом платформе. Поднимаясь на нее, пан Бербелек считал ступени громадного лестничного марша. Сто шестьдесят три. Посредине платформы высилось святилище, окруженное мраморной колоннадой. Здесь не было ни дверей, ни стражей; во всяком случае, никого похожего Иероним не заметил — войти мог любой. За колоннадой, за тенистой прихожей с блестящей мозаикой на потолке, представлявшей Солнце, открывался Большой Зал храма со статуей Сераписа в центре. Это не было оригинальное произведение, выполненное резцом Бриаксиса, выполненное по личному заказу Александра — та статуя была уничтожена во время Второго Пифагорейского Восстания. Ее заменили фигурой, перевезенной сюда из канопийского Серапеума. Бородатый бог сидел, разложив руки — под одной присел двухголовый пес, во второй был массивный скипетр — и был он такой огромный, что пальцы его касались стен по обеим сторонам. Сами стены были покрыты орнаментами из золота, серебра, свинца, рубии и цинка, сапфиров, гематитов, эмеральдов и топазов. В одной из стен на высоте находилось небольшое окошко, которое открывали в праздничный день,
