Они прошли мимо дохлой туши ховола, полностью покрытой заржами — смрад и глухое жужжание насекомых вызывали головную боль.
Племя называлось Н’Зуи, и Форма его охватывала длинные, иссохшие конечности, кожу, черную и блестящую, словно погруженный в жиру уголь, и практически безволосые, высокие черепа со странными углублениями над лбом. Возле водопоя, сидя полукругом на корточках на краешке не затоптанной травы за поворотом Тракта, под одинокой ратакацией, ожидало пятеро воинов Н’Зуи: один старый и четверо молодых.
Когда белые подошли к дереву, все они поднялись. Папугец быстро заговорил на племенном диалекте. Старик был шаманом, а воин с набедренной повязкой из кожи мантикоры — вторым сыном вождя, именно он будет вести переговоры. Звали его Н’Те, что означает: Тот, Кто Откусывает. Воин широко оскалился на слова Папугца.
— Он спра-прашивает, кто ва-ваш во-вождь.
— Шулима уже вела с ними… — начал пан Бербелек, только заканчивать не было смысла, форма установилась и без его участия: Папугец, уже переводя вопрос, глядел на него, остальные тоже инстинктивно глядели на Иеронима; и Тот, Кто Откусывает прочитал все это безошибочно, становясь напротив пана Бербелека. Остальные отступили на шаг. Иероним знал, что нет смысла противиться морфе ситуации, впрочем, она представляла собой всего лишь последствием случившегося на базаре. Рикта оставалась у него в руке, сейчас ее оставалось лишь поднять.
Он откинул капюшон, открывая лицо; ударил риктой по бедру. Шаман завыл, укусил себя в ладнонь и направил окровавленные пальцы в сторону пана Бербелека. Н’Те оскалился еще сильнее. Он указал на землю между собой и паном Бербелеком. Они присели на корточках, Папугец сбоку. Переговоры начались.
Пан Бербелек затребовал сто восемьдесят воинов: в качестве носильщиков, погонщиков животных, следопытов и охотников, для лагерных работ и для войны, если случится такая необходимость — на срок от трех до пяти месяцев. Н’Те потребовал по одной золотой драхме на каждого воина за один месяц. Бюджет джурджи позволял подобные расходы, но первое предложение, естественно, никто никогда и не принимает. Где-то через четверть часа торгов Папугец даже сделался лишним; пан Бербелек и негр общались, поднимая вверх выпрямленные пальцы, рисуя черточки на земле и покачивая головами. В конце концов, договорились о ставке в полторы драхмы за каждые три месяца на голову. Они сплюнули и притоптали слюну.
Пан Бербелек поднялся, распрямил спину. Собственно говоря, он остался один, даже Шулима ушла. Папугец обсуждал с Н’Те какие-то мелочи.
— Кто их поведет? — спросил Иероним. — Мне хочется иметь кого-то, кто бы непосредственно отвечал за воинов.
— Он.
— Кто?
Папугец указал на Н’Те. Тот, Кто Откусывает закивал головой, словно понимая их слова. Значительным был сам факт, что он не поднялся, оставаясь на корточках и глядя снизу. Пан Бербелек поднял свою палку. Негр хлопнул в ладоши, раз и еще раз. Я принимал и более сомнительные присяги, подумал Иероним. После чего направился в сторону города.
Алитея с Клавдией давно уже потеряли всяческий интерес к переговорам. Перейдя на другую сторону Тракта, они игрались рукатами, безуспешно пытаясь извлечь из бичей эффектные звуки. К этому присматривались, время от времени покатываясь от смеха, Антон и два доулоса Веронов — пока Клавдия случайно не ударила одного из них. Потом началась погоня с криком и смехом, девушки потеряли свои шляпы, запачкали юбки. Над ними и сзади по юго-восточному склону Седла Эбе вздымался золотой город, растворяющаяся в вечерних сумерках Ам-Шаса, пока еще залитая лучами Солнца, прячущегося за Тибецкими Горами — террасы над террасами, на них толпящиеся без какого-то особого порядка одно— и двухэтажные квадратные здания, стены и крыши которых в это время слепили золотым сиянием. На вершине зиккурата святилища Нджад запылал огонь: жрец только-только съел сердце сегодняшней жертвы. В окнах сотен домов загорались огни. Дети пастухов перегоняли скот от водопоев в загоны. Полголые и совершенные голые негритянки различных морф возвращались от верхних источников, разнося по городу кувшины и тыквы с водой; их голоса разносились вместе с течением реки: непонятное чирикание полудюжины диалектов. Мимо Иеронима пробежала Алитея, грозя рукатой хохочущему Антону — продолжение их забавы. Даже зарж как будто сделалось меньше. Солнце спряталось за кривым склоном горы, и тень постепенно выливалась на Аль-Шасу словно холодная кровь из разорванной артерии богини Дня. Меланхолическое предчувствие стиснуло сердце пану Бербелеку: слишком спокойная, слишком прекрасная сцена, слишком много здесь беззаботности и теплых красок. Именно такие мгновения мы вспоминаем, жалея о том, что навсегда утрачено.
В каждую крупную охотничью экспедицию весьма разумно брать с собой медика, тем более — на джурджу, поэтому Ихмет нанял в Александрии одного из самых опытных, старого аксумейца с негритянской морфой, демиурга тела Мбулу Когтя. Мбуле, якобы, было уже больше сотни лет, но вел он себя как весьма живой старичок, что прекрасно свидетельствовало о силеего Формы. Каким-то сложным для объяснения способом уже в первый день он подружился с девушками. Во время перелета на свинье он забавлялся, разрезая себе пуриническим ножом предплечье, ногу, стопу и объясняя внутреннее строение человека; девицы кривились с отвращением и вроде бы отворачивали головы, тем не менее, увлеченно глядели, под конец, когда врач заживлял раны, даже смеялись. Разговаривал он на плебейском греческом. Среди всех участников джурджи он был единственным, кто был бы ниже пана Бербелека по росту.
Именно Коготь — не Зайдар, не Папугец, не Шулима или Ливий, но старый медик — принес сведения, которые стали решающими для выбора маршрута.
— Марабратта, тут, — клюнул он кривым пальчиком в черно-белую карту. — Дальше на пятьсот стадионов вдоль Сухой и на юг. Понятно, что за границами Сколиодои, но видно с верхушек деревьев. Клянется, что это город.
— Город в Кривых Странах?
— Да.
— И кто же его построил?
Мбула приложил ладонь ко лбу, что в низких кругах соответствовало пожатию плечами.
— В Сколиодои живут какие-то люди? — удивился эстлос Ап Рек.
— По самому определению, раз там живут, то людьми быть никак не могут, — буркнул Гауэр Шебрек.
Зайдар склонился над картой.
— Марабратта… Катамуше… Абу-Ти… Ты эти земли знаешь?
— Зн-наю. Н-но за Марабрат-той никогда не был.
— Кто был?
— Н-н-не зн-н-наю. Н-н-никто.
— Ну а этот твой вольноотпущеник? — обратился нимрод к медику. — Откуда он там взялся? Он пойдет с нами проводником? Золото в зубы и пошел. Так как?
— Нет. Никогда. Полгода он потел песком, вместо слюны — болотная жижа, в форму только-только вернулся. До сих пор еще срет камнями, и ржавчина с него сыплется.
— Напрасные свидетельства дают глаза и уши человеку с варварской душонкой, — буркнул пан Бербелек. Он огляделся по веранде постоялого двора. — Все? Хорошо. Третий день в Ам-Шасе, теряем время. Что решаем? Марабратта? Так? И ладно. Ихмет, Марабратта. Папугец, беги за Н’Те: завтра на рассвете, за водопоем. Упаковаться, расплатиться, лечь пораньше. Так, эстле?
Юстина Верона подкурила никотиану от дрожащего пламени свечи.
— Мне бы хотелось узнать, — сказала она, выпустив изо рта темный дым, — кто и когда сделал тебя стратегосом этой джурджи, эстлос.
Пан Бербелек подошел к ней, вынул из ее пальцев никотиану, затянулся. Марк Вероний сидел с другой стороны от жены, Иероним глядел ему прямо в глаза, когда сбивал пепел на глиняный пол веранды.
— Ты, эстле, — ответил он, не отводя взгляда от пожилого мужчины. — Именно в этот момент.
