Иные песни

Вула тоже одни только подозрения. Он говорит о топоморфе, второй Аль-Каабе, месте самостоятельного выпячивания кероса. Вот только, какое все это имеет значение — они желают попросту наложить на эту штуку лапу, гарантируя себе прибыли и исключительность. Возьмем, к примеру, пажубу. Софист утверждает, будто бы люди Аксумских Кушихадов провели там эксперименты, посеяли за Сухой Рекой коноплю, и уже из нее, вместо смолы гашиша. Выжимают пажубовый сок. И вот теперь эта пажуба расходится по всему свету; но, чем дальше от Сколиодои — тем сила меньше. Другие, опять же, считают, что туда сбежал кто-то из изгнанных кратистосов, что он там сошел с ума, умирает, поддался джунглям, а все происходящее — это антос его смертельного безумия. Или же родился новый кратистос, из нечеловеческих дикарей, из варваров-негров, и он настолько могущественный, что уже молокососом отпечатал на всей территории эту неслыханную морфу…

— Анеис, да послушай себя самого: Вул заразился собственным испугом, ты же разносишь его теперь словно трупный яд. Ведь ты пришел прямо от него, правда? Так что иди, проспись и забудь обо всем.

— Эстлос!

— Иди, иди, — пан Бербелек повернулся к воротам.

— Гауэр Шебрек из Вавилона, не едь с ним, эстлос. Вул клянется, что это шпион Семипалого; если он подумает, что ты хочешь…

Пан Бербелек раздраженно прибавил шагу. Он не знал, что из горячечной болтовни было правдой (наверняка, ничего), зато он знал что дальнейшее выслушивание этой ночной литании страха и вправду может оставить в нем постоянный осадок изидоровой трусости. Нет, не в такой форме отправляются на джурджу.

Возвращаясь во дворец через темный сад, задумавшись, он зашел в лабиринт узких аллеек над берегом озера. Такая топография соответствовала состоянию его души. Куда ни сверни, одни только тени, тени, очень редко — поляна лунного блеска, да и тот какой-то подозрительный. Свет Госпожи нашей. Если Шулима и вправду имеет что-то общее с данным культом и ради него желает использовать какоморфию Сколиодои… А как она желает использовать меня? Нескоро может случиться ситуация с такой Формой, как тогда на озере, чтобы можно было бы спросить у Шулимы откровенно; пока же что остаюсь на милости аллюзий и домыслов. И ее планы, вероятно, включают еще и Алитею; ведь не ошибаюсь я, предполагая, что это именно Амитасе подтолкнула ее к молодому аресу из Фив. А может, это просто каприз, не следует приписывать женщинам слишком больших предварительных планов, а то потом оказываемся глупыми маньяками. Во всяком случае, арес возвращается в Верхний Эгипет, Алитея едет со мной; в конце концов, это может стать и не самой даже паршивой идеей — сколько раз появлялась у меня возможность поговорить с ней один на один, поработать над Формой отца и дочери? Собственно говоря, ни разу. Я передам им документы доверительных фондов; это будет хорошая оказия. Опять же, неплохо было бы и завещание составить. Правильно говорил Ануджабар: если не ради детей и посмертной жизни, тогда зачем вообще мы стараемся, зачем копим богатства и преходящее добро? Ибо такова наша натура, только лишь затем. А поскольку человек может меняться по своей воле…

Кто-то пробирался по темным аллеям, тень среди теней, хрустнула ветка, взлетела птица, зашелестели листья акации — пан Бербелек остановился, осмотрелся по сторонам, отступил и выглянул из- за дерева — щуплая фигурка вступила на поляну серебристого сияния, подвернув юбку повыше — да это женщина — опустилась на колени, несколькими быстрыми движениями раскопала землю, вынула из-за пояса длинный свиток и сунула его в ямку. Присыпав сухую почву, склонившись — волосы у нее были длинные, распущенные, груди маленькие — она что-то бормотала про себя, не поднимая головы, то громче, то тише. Пан Бербелек сделал пару шагов вперед; пальцы инстинктивно нашли рукоять стилета. Слова были греческими, акцент жесткий; да и сам голос показался ему знакомым — в шепоте, пении и крике узнать сложнее всего.

Женщина начала повторять свои слова.

— Приди ко мне, Господин Тот, как зародыши входят в лона к женщинам; Господин Тот, что собираешь пищу для богов и людей; войди в меня, Чернодеревый Ибис, и морфой своей свяжи — Давида из семьи Моншебов, сына Малите: его глаза, руки, пальцы, плечи, ногти, волосы, голову, стопы, бедра, желудок, ягодицы, пупок, груд, сосцы, шею, уста, губы, подбородок, глаза, лоб, брови, лопатки, нервы, кости, мозг в костях, желудок, член, ноги, здоровье, доходы, прибыли, славу, имя, морфу — свяжи в этом пергаменте! Чтобы с этих пор всегда: когда он бы ни ел или пил, работал, сражался, отдыхал, беседовал, лежал во сне, на солнце и в тени, в одиночестве или же среди людей, чтобы всегда — он думал обо мне, тосковал по мне, желал только меня, никого другого, только меня; а если какая женщина пожелает к нему приблизиться, тогда пускай Давид, сын Малите из Моншебов, отвернется от нее, от ее рук, глаз, груди, живота, срама, губ, внутренностей, тела и тени, имени и морфы, и сбежит из всякого места, всякого дома, всякого города, прочь, прочь, думая только обо мне. Ибо ты — это я, я — это ты, твое имя — мое, твоя морфа — моя, моя морфа — твоя, ведь я твое зеркало. Знаю тебя, Тот, и ты меня знаешь. Я — это ты, ты — это я. Так что сделай все это, Господин — сейчас же, немедленно, и быстро, в этот же миг!

Пан Бербелек медленно отступил, следя за тем, чтобы никаким резким движением или неожиданным звуком не обратить на себя внимание Алитеи.

I ДЖУРДЖА

Садара, Ассадра Аль-Кубра: рай, пустыня, рай бесконечный. На борту «Встающего», во время двухдневного полета в Ам-Шасу, пан Бербелек начал вести дневник джурджи. Писал он на всистульском языке. В полдень 10 квинтилиуса, когда воздушная свинья уже приближалась к восточным склонам Тибецких Гор, Иероним записал: Если какая заслуга Иллеи Жестокой и должна быть не забытой, то это именно создание Золотых Царств. Весь предыдущий день они летели над садарскими плоскогорьями, в двухстах-трехстах пусах над полями желтой травы, знаменитой «пшеницы бедняков»; тень воздушной свиньи мчалась по полям словно ладонь бога, нежно ласкающего блестящую шерсть. От горизонта до горизонта, куда не брось взгляд, одни только волнующиеся на горячем ветру золотые нивы. Никто этого уже даже не разводит, это сорняк, так его сморфировали текнитесы флоры Иллеи: чтобы он выжил даже в пустыне, чтобы каменистые пустоши превратились в цветущие луга.

Гауэр Шебрек, который утверждал, что в академеи города Кум получил образование софиста, не мешкая похвалился своими знаниями:

— Еще перед временами Эгипта и фараонов здесь существовали царства и большие города, теперь же уничтоженные песком и ветром. Это был рай землепашцев и скотоводов: самые плодородные земли, самый лучший климат; можно сказать — первые сады человечества. Но форма мира изменилась, и вся эта часть Африки превратилась в бесплодную пустыню. Люди сбежали на восток, к Нилу, и так появилась Первая Империя. Кратиста Иллея посвятила три сотни лет, чтобы обратить этот процесс и придать этой земле дарящую жизнь морфу. Быть может, если бы ей было дано еще триста лет, мы увидели бы истинный возврат Рая.

Шулима, с иронией в голосе, посоветовала ему:

— Эмигрируй на Луну; для ее морфинга у нее было целых пятьсот лет.

Гауэр Шебрек пожал плечами:

— Может я бы и решился, если бы это было возможно. Пока же что я читаю на сон грядущий Элкинга.

После полудня 10 квинтилиуса, а был это День Меркурия, пан Бербелек зашел в кабину эстле Амитасе, чтобы оговорить перед прибытием в Ам-Шасу вопрос найма метиса и дикарей; Амитасе с самого начала утверждала, что будет луше оставить это ей, что когда-то их уже нанимала. Говоря по правде, она была здесь единственной, обладающей хоть каким-то опытом джурджи. На самом же деле Иероним надеялся в вынужденной интимности тесной кабины аэростата воспроизвести Форму ночи Изиды.

Шулима лишила его каких бы то ни было иллюзий: она игнорировала любые намеки, не возвращала улыбок, не позволяла того, чтобы морфа хоть чуточку расслабилась; к тому же, в средине беседы она вызвала Зуэю и уже не отсылала. Пан Бербелек должен был испытывать злость отторжения (злость и гнев с