Сын Эллен Терри, совершеннейшего в моих глазах идеала женщины! Эллен Терри...
– Поужинайте с нами, – пригласила его ничего не предчувствовавшая мать. – Раз вас так интересует искусство Айседоры, вы должны поужинать у нас дома.
И Крэг пошел к нам ужинать. Он был лихорадочно взволнован и стремился рассказать возможно больше о своих взглядах на искусство и своих честолюбивых замыслах... Я слушала с большим интересом. Но понемногу матери и другим членам семьи захотелось спать, и под разными предлогами все постепенно разошлись по своим комнатам. Мы остались вдвоем. Крэг продолжал говорить о театральном искусстве и жестами пояснял свои мысли. Вдруг он неожиданно сказал:
– Но вы что тут делаете? Вы, великая артистка, живете в такой семейной обстановке. Как нелепо! Я первый вас увидел и создал. Вы принадлежите моему вдохновению.
Высокий гибкий Крэг лицом очень походил на свою удивительную мать, только черты его были еще нежнее. Несмотря на большой рост, в Крэге было что-то женственное, особенно в чувственных линиях рта с тонкими губами. Золотые кудри детских портретов златоволосого мальчика Эллен Терри, хорошо знакомого лондонской публике, теперь немного потемнели; близорукие глаза метали из-за очков стальные искорки. Он производил впечатление хрупкости, почти женской слабости, и только руки с широкими концами пальцев изобличали силу. Он всегда говорил о своих квадратных больших пальцах, как о пальцах убийцы: «Дорогая, ими хорошо было бы вас задушить!»
Точно загипнотизированная я позволила ему накинуть пальто на мой белый хитон. Потом он взял меня за руку, и мы сбежали вниз по лестнице на улицу. Там он кликнул извозчика и сказал как только мог лучше по-немецки:
– Meine Frau und ich, wir wollen nach Potsdam gehen.
Несколько извозчиков отказались нас везти, но один наконец согласился, и мы отправилась в Потсдам. Приехав на заре, мы остановились в маленькой гостинице, двери которой только что открылись, и там выпили кофе, а с восходом солнца поехали обратно в Берлин. В Берлин мы приехали около десяти утра и стали обдумывать, что нам делать. Мы не могли возвратиться к матери и поэтому отправились к моей подруге, Эльзе де Брюгер. Она всецело принадлежала богеме, приняла нас с большим радушием, накормила завтраком – кофе и яичницей – и уложила меня в свою постель, где я и проспала до вечера.
Тогда Крэг повез меня в свое ателье на самом верху высокого берлинского дома. Пол там был черный, навощенный, усыпанный искусственными лепестками роз. Передо мной стояло воплощение молодости, красоты и гения, и, вспыхнув внезапной любовью, я бросилась в его объятия, побуждаемая темпераментом, спавшим два года, но всегда готовым проснуться. На мой зов откликнулся темперамент, во всех отношениях меня достойный; я нашла плоть своей плоти и кровь своей крови. Часто он кричал мне: «Вы моя сестра!» – и я чувствовала в нашей любви какое-то преступное кровосмешение.
Я не знаю, как другие женщины вспоминают своих любовников. Приличие, вероятно, требует описать голову, плечи, руки человека, а затем перейти к его одежде, но я всегда его вижу, как в ту первую ночь в ателье, когда его белое, гладкое, блистающее тело освободилось от одежды, точно от кокона и засверкало во всем своем великолепии перед моими ослепленными глазами.
Так должны были выглядеть Эндимион с его стройным высоким молочным телом перед широко раскрытыми глазами Дианы, Гиацинт, Нарцисс и бодрый мужественный Персей. Он казался скорей ангелом Блэка, чем смертным юношей. Мои глаза еще не насладились как следует его красотой, как я почувствовала безумное влечение, почувствовала себя слабой, словно тающей. Мы горели одним общим огнем, как два слившихся языка пламени. Наконец я нашла своего друга, свою любовь, себя самое. Нас было не двое, мы слились в одно целое, в то поразительное существо, о котором Платон говорит в Федре, в две половины одной души. Это не было соединение мужчины с женщиной, а встреча двух душ-близнецов. Тонкая плотская оболочка горела таким экстазом, что претворила земную страсть в райские пламенные объятия.
Есть радости такие полные, такие совершенные, что их не следует переживать. Ах, почему моя пылающая душа не отделилась в ту ночь от тела и не полетела, как ангел Блэка, сквозь земные облака в иные миры? Его любовь была юна, свежа и сильна, но у него не было ни нервов, ни свойств сладострастника, и он предпочитал покончить с любовью до наступления пресыщения и отдать нерастраченный пыл молодости чарам своего искусства.
В ателье не было ни ложа, ни кресел; не было также возможности обедать. Ночь мы провели на полу. У Крэга не было ни гроша, а я не решалась сходить домой за деньгами. Две недели провела я у него. Когда нам хотелось есть, он внизу заказывал обед в долг, а я пряталась на балконе, а когда обед приносили, я входила в комнату и получала свою порцию.
Бедная моя мать ходила по всем полицейским участкам и посольствам, жалуясь, что подлый соблазнитель сбежал с ее дочерью, а импресарио страшно волновался, узнав о моем внезапном исчезновении. Пришлось отменить ряд спектаклей, и никто не мог сказать, что произошло. Но все же в газетах предусмотрительно поместили объявление, что Айседора Дункан серьезно заболела воспалением миндалевидных желез. Через две недели мы вернулись к матери, так как, говоря правду, несмотря на безумную страсть, мне немного надоело спать на твердом полу и не есть ничего, кроме того, что Крэг мог достать в гастрономической лавке или когда мы выходили после наступления темноты.
Когда мать увидела Гордона Крэга, она воскликнула: «Уйди, подлый соблазнитель!» Она бешено ревновала меня к нему. Гордон Крэг, один из самых необыкновенных талантов нашей эпохи, существо, сделанное, как и Шелли, из пламени и молний. Он вдохновлял современное театральное направление, хотя, правда, не принимал активного участия в повседневной жизни сцены. Он оставался в стороне и мечтал, но мечты эти вдохновляли все, что есть прекрасного в современном театре. Без него у нас не было бы Рейнгардта, Жака Копо, Станиславского. Без него у нас все еще был бы в театре прежний реализм с шевелящимися на деревьях листами и с дверьми, открывающимися и закрывающимися в домах.
Крэг был блестящим товарищем. Он был одним из редких встреченных мною людей, которые с раннего утра до позднего вечера находились в приподнятом настроении. С первой же чашки утреннего кофе его воображение загоралось и сверкало яркими красками. Пройти по улице вместе с ним было равносильно прогулке с верховным жрецом в древних Фивах. Вероятно, вследствие своей чрезвычайной близорукости он часто внезапно останавливался перед каким-нибудь уродливым образцом дома современной практической немецкой архитектуры и, вынув карандаш и блокнот, начинал пояснять, насколько дом красив. Затем он принимался лихорадочно делать набросок, который в законченном виде походил на египетский храм. Он приходил в дикое возбуждение над каждым встреченным по пути деревом, птицей или ребенком. Ни одной секунды с ним не бывало скучно. Или он радовался как безумный, или впадал в другую крайность, в настроение, когда все небо, казалось, становилось черным и воздух сгущался, как перед бурей. Дух медленно оставлял тело, и в нем не оставалось ничего, кроме черной тоски.
К несчастью, с течением времени эти мрачные настроения посещали его все чаще и чаще. Почему? Главным образом потому, что в ответ на его возгласы: «Моя работа! Моя работа!», что он повторял очень часто, я спокойно говорила: «Да, конечно, ваша работа удивительна. Вы – талант, но, знаете ли, существует также и моя школа». Он ударял кулаком по столу и возражал: «Да, но моя работа так важна», а я замечала: «Безусловно, очень важна. Ваша работа – это фон, но на первом плане живое существо, так как душа излучает все остальное. Прежде всего моя школа – лучезарное человеческое существо, движущееся в совершенной красоте, а затем ваша работа – совершенный фон для этого существа». Эти споры часто кончались грозным, зловещим молчанием. Тогда во мне пробуждалась женщина, пугалась и восклицала: «Милый, неужели я вас обидела?» – «Обидели? О, нет! Проклятые женщины всегда надоедливы, и вы также надоедливы, вмешиваясь в мою работу! Работа, моя работа!»
Он выходил, хлопая дверью, и только стук ее давал мне понять, как велика происшедшая катастрофа. Я ждала его возвращения и, не дождавшись, бурно рыдала всю ночь. В этом таилась трагедия. Часто повторявшиеся столкновения сделали в конце концов жизнь невозможной, лишив ее гармонии. Мне было предназначено пробудить в этом таланте огромную любовь и пытаться сочетать продолжение моей работы с его любовью. Неосуществимая попытка! После первых недель упоения страстью началась ожесточенная война между гениальностью Гордона Крэга и вдохновением моего искусства.
– Почему вы не прекратите это? – говорил он, – зачем вам нужно размахивать на сцене руками? Почему вы не сидите дома и не точите мои карандаши?
И тем не менее Гордон Крэг ценил мое искусство так, как никто его не сумел оценить. Но его самолюбие, его артистическая зависть не позволяют ему признать, что женщина может действительно быть
