Когда Омар замолчал, царевна вскочила в сильном гневе и крикнула, что истории хуже и порочнее она еще не слышала.
– Вот почему я никогда не рассказывал ее, – спокойно отвечал Омар.
Но царевна не утешилась. Плача, бросилась она к своему деду-царю, а ее плачущая свита – за ней. Перебивая друг друга, пожаловались они царю на гадкую историю, которую поведал им Омар. Царь согласился, что рассказ вышел неблагочестивый, дающий искаженное представление о деяниях богов. Он изгнал Омара из дворца, и с тех пор его никогда больше не видели в Гильгаматаре.
Майне либе дамен унд геррен, надеюсь, моя история пришлась вам по вкусу!
4. Интерлюдия
Рассказ менестреля был встречен удивленной и несколько напряженной тишиной. Ветер издевательски завывал в дымоходе и в лесу за стенами постоялого двора. Камин снова напустил дыма в комнату.
Старая дама покачивалась в кресле. С другой стороны от камина актриса склонила голову на плечо купцу. Возможно, ей было изрядно неудобно, но в конце концов это ее дело. Еще как ее.
Что печальнее, голова Фриды тоже покоилась на плече Фрица. Это плечо было побольше, хотя, несомненно, значительно жестче. Увы, похоже, она чувствовала себя вполне уютно и даже закрыла глаза. Фриц перехватил мой взгляд, обращенный на нее, и свирепо нахмурился.
Записка, которую я нашел в краюхе ржаного хлеба, лежала теперь у меня в кармане. У меня до сих пор не было возможности прочитать ее.
Красноглазый и не менее красноносый менестрель потряс свою кружку в надежде обнаружить там хоть каплю, а может, в надежде, что кто-нибудь обратит внимание на то, что она пуста. К концу рассказа голос его сел почти окончательно. Его можно было хоть сейчас брать и хоронить. Случись на дороге похоронные дроги, его бы приняли без расспросов.
Я одарил его благодарной улыбкой, хотя это потребовало от меня некоторого усилия. Неужели он правда считал, что мне требуется такая фора? Я заметил в глазах солдата циничную усмешку и понял, что тот думает точно так же.
– Если ты считаешь, что сможешь рассказать историю получше, майстер Омар, – безмятежно заметил он, – мне кажется, ты можешь начинать.
Компания ожила и зашевелилась.
– Странный выбор, признаться, – пробормотал нотариус рядом со мной. – Неописуемое изложение при достойном сожаления отсутствии поучительной морали.
Старая дама приоткрыла морщинистые веки.
– Не будем судить преждевременно! – сказала она. – Воздержимся от комментариев, пока не выслушаем другую историю. Можешь начинать, майстер Омар.
– Огонь требует дров, сударыня. Эй, трактирщик, налей-ка менестрелю кружку пива с пряностями и запиши на мой счет.
Фриц злобно покосился на меня и сжал кулаки. Потом встал и сделал шаг к огню.
– Запиши лучше на мой, – сказал купец. – Бедолаге это действительно не помешает.
Ай да Кошельки-Под-Глазами! Менестрель прохрипел что-то в знак благодарности.
– Не найдется ли у вас еще чашки вашего чая из трав, а, хозяйка? – попросила старуха. – А тебе, дитя мое?
– О да, благодарю вас, госпожа. – Может, у служанки нет имени, или ее хозяйка просто не позаботилась узнать и запомнить его? Плащ ее был тонкий и простой выделки. До этой минуты я не слышал ее голоса, да и лица почти не видел из-под полей шляпки. Я подозревал, что она простужена. А может, она просто была голодна.
Купец заказал еще пива себе и своей жене – если она и в самом деле была его женой. Нотариус порылся в своей котомке и сказал, что, возможно, и ему не помешает полкувшина легкого; при одной мысли о легком пиве мне чуть не сделалось дурно.
Фрида пошла приготовить чай и как бы невзначай коснулась моего плеча. Даже разливая пиво, Фриц не забывал следить за нами. Я нащупал записку в кармане – собственно, в его кармане, поскольку на мне была его куртка. Что за послание передала мне его сестра? Веселье и юмор, выказанные ею в прошлое мое посещение, куда-то делись. Неужели несколько месяцев в обществе этого мужлана могли так подействовать на нее? Или ее тревожило то, что я вряд ли продержусь эту ночь?
Жаль, что мне нечем скрасить ее жизнь. Как говорил мой старый друг Благонрав Суфский, сколько бы ты ни знал, для тебя в этом может быть гораздо меньше радости, чем для остальных. Что-то он еще говорил на эту тему, не помню только что.
– Ханнаил Ужасный родил Ноннила, – сказал я. – Ноннил родил Гросаля Жестокого. Гросаль…
– Мы еще не готовы! – перебила старуха. Она пребывала не в лучшем расположении духа, что неудивительно, учитывая выступление менестреля.
– Собственно, я еще не начал, – возразил я. – Я просто готовлю почву. Междуморье оправилось немного от первого потрясения. Конечно, от городов осталось лишь жалкое подобие былого величия.
– Неужели мы не можем выбрать рассказ повеселее? – простонал купец.
Я только улыбнулся ему.
– На трагедию надо отвечать трагедией, ибо как иначе сравнивать их? Так вот, Кайлам пятьдесят лет спустя… Можете вы представить себе пятьдесят лет правления северных варваров? Ужасных светловолосых дикарей?
Как раз в это время рядом проходил Фриц с большим медным кувшином, и на какое-то мгновение мне показалось, что он собирается опустить его мне на голову. Фрида бросила на меня тревожный взгляд, как бы предупреждая, что его обещание убить меня – не пустая угроза. Впрочем, это я знал и сам.
Когда все снова расселись и приготовились слушать, а огонь в камине запылал еще ярче, я начал.
– Я Омар – Меняла Историй, но это вы уже знаете. Как там начинал Гвилл? «Майне либе дамен унд геррен, надеюсь, мой рассказ понравится вам»? Так послушайте тогда Историю о Белорозе Верлийской.
5. Ответ Омара на рассказ менестреля
Всю ночь Белороза помогала раненым, потерявшим близких, осиротевшим детям. Едва рассвело, она выскользнула из здания и поспешила по опустевшим улицам домой. Когда она поднималась наверх, в свою комнату, каждая ступенька на лестнице, казалось, кричала от боли в опустевшем жилище. Слуг она отослала накануне вечером, наверняка дом Утрозвезда сожгут еще до захода солнца, и всех, кого найдут в нем, ожидает неминуемая смерть.
Это был скромный дом на скромной улице недалеко от порта. Вот уже пятьдесят лет горожане Кайлама не осмеливались выставлять богатство напоказ. Захватчики-варвары правили, сея ужас и смерть. Любой местный житель, стоило ему хоть чуть-чуть высунуться, рисковал поплатиться головой, его добро конфисковывалось, его женщины угонялись в рабство, где их скорее всего тоже убивали.
Сначала она зашла в отцовскую комнату. Кровать его была аккуратно застелена, его вещи все еще висели в шкафу, его гребни лежали на комоде, но комната уже казалась опустевшей и неприветливой.
Из тайника над кроватью Белороза вынула маленький, узкий стилет, острый, как бритва, сработанный в какой-то дальней стране. Стилет принадлежал ее прабабке – так, во всяком случае, рассказывал отец, но и он не знал о его происхождении больше ничего. Он не знал даже, пользовались ли им когда-нибудь. Слабое потемнение на лезвии могло быть, а могло и не быть ядом. Сегодня она, возможно, узнает, верно ли семейное предание.
Она пересекла комнату и подошла к портрету матери. Златоцвета улыбнулась дочери так, как всегда
