безопасности. Кругом частная собственность.
Я неожиданно проснулась. Поиграла струнами отдохнувшего организма, проверяя настроение. Тонус бодрый, пульс частый, кровь играет. Я довольно резво вскочила с кровати. Вымылась, позавтракала чем бог послал. К сожалению, бог послал мало чего. Мама давно не навещала монашескую келью дочери. Я выпила чаю, поклевала орешки из пакетика, всыпала в миску кошачий корм и погладила Цезаря по шерстке. Кот сердито взвился, видимо, отвык от ласки, одичал. Бедное животное, к тому же безжалостно кастрированное.
– Не сердись, Цезарино, скоро мы будем чаще видеться, меня уже изгнали из «Меркурия». Я – изгой, меня прогнали фарисеи.
Я гладила строптивого Цезаря, и слезы обиды вскипали у меня в горле. Почему-то девушки любят плакать нутром. Я задумалась. Вообще-то я не знаю, где у человека накапливаются слезы, в каком месте – в душе, на сердце, в горле, еще где-нибудь, или все-таки они находятся в слезных каналах. И сколько их, этих слез – стакан, ведро, бочка, цистерна, и можно ли выплакать весь запас за один раз? И хватит ли запаса на всю жизнь, и не испортится ли столь хрупкий материал до поры до времени, пока на жизненном пути не повстречается чудовище в образе Змея Горыныча. Нельзя же плакать испорченными от длительного хранения слезами. Слезы должны быть чистыми и абсолютно свежими. Я чмокнула кота в мордочку и вытерла мокрые щеки. Надо жить. Надо выстоять. Выдержать. Вытерпеть. Жизнь того стоит.
Кабриолет замерз за ночь, как нищий и бездомный, он трясся от холода, совсем как лихорадочный больной. В апреле на город обрушился циклон. Он принес с собой в чемоданчике промозглые холода и пронзающие ветры, ночные заморозки и судорожные сквозняки. Открыл крышку и выпустил все добро на волю. Никакой управы на него нет. Никто еще не продумал систему штрафов и взысканий за нарушение общественного порядка противоправными деяниями небесного управления. Я пыталась отогреть замерзший автомобиль. Даже руками трогала. Бесполезно. Лед. Стужа. Кабриолет долго кряхтел, вздыхал, наконец разогрелся. Мы тронулись в путь. Каждый думал о своем. Я размышляла о том, в какой стороне находится счастье и как бы побыстрее до него добраться. А кабриолет думал о надвигающемся ремонте. Мысли у обоих были печальные. Житейские. На светофоре я разрыдалась. Нормальное женское занятие. Ничего предосудительного я не делала, но постовой милиционер подошел к машине и строго побарабанил пальцами по стеклу, дескать, проезжайте, дамочка. Плачьте где-нибудь в другом месте. Я повернула ключ зажигания. В моем городе найдутся и другие места для моих слез. Я бездумно ехала по проспектам и переулкам, кружила по площади, в общем, город жалел меня, сочувствовал, сопереживал. В эту минуту мне никто не мог помочь. Ни мама. Ни Бобылев. Даже Цезарь не смог бы меня утешить. А город поддержал упавший дух, взял на себя часть моего горя. Он не мог совсем снять груз с моих плеч, это была личная ноша, частная собственность, но малую толику напастей город забрал у меня. Я громко высморкалась, потерла заплаканные глаза…
Потом вернулась домой. Молча и угрюмо поднялась по лестнице. Я понимала, что мне нужно раскрыть тайну, узнать во что бы то ни стало, почему передо мной закрываются все двери. Город маленький? Статистики говорят, что его население стремительно уменьшается. Вместо пяти миллионов осталось всего четыре с чем-то там граждан. Но ведь эти четыре миллиона где-то работают, не считая детей, стариков и инвалидов. Они ходят на работу, чем-то там занимаются, получают жалованье, посещают производственные собрания, устраивают корпоративные вечеринки. Не может такого быть, чтобы для молодой и образованной девушки не нашлось работы в культурной столице страны. Так что – переехать в Москву? Но в Москву уезжать категорически не хотелось. При мысли о переезде в державную столицу на глаза наворачивались слезы. Столичная жизнь отпугивала своей разбросанностью и суетой. Я хотела не только работать. Я хотела жить. Жить – значит ездить по родным улицам, плакать вместе с городом. Ну, не смогу я рыдать на плече у Москвы, не смогу. Она же не верит женским слезам. Москва вообще ничьим слезам не верит. И никогда не поверит. Судьба заключена в человеке, внутри его сознания, здоровья, привычек. В этом городе моя родина. Здесь живут моя мама и Цезарь. Здесь прошло мое детство и юность. В родном городе я испытала первые разочарования. Все это привязывает к Питеру крепкими канатами. Просто надо немного отдохнуть, подумать, избавиться от излишних амбиций, отбросить надменность, разобраться с чувствами. Я открыла дверь ключом. Сползла по стене и долго сотрясалась от беззвучных всхлипываний. Я пыталась остановиться, прекратить поток слез. Но в моем организме, видимо, хранилась целая цистерна женского горючего материала. Наконец слезы закончились. Цистерна захлопнулась. На душе было пусто. Я побродила по квартире в поисках кота. Цезарь тихо спал на диване, свернувшись в мягкий клубочек. Я прилегла на диван, прижала к себе пушистое создание, и мы уснули, сладко сопя и мурлыча.
Я бродила по пыльной планете, как по квартире, уныло передвигая ногами. За мной брел котенок, лениво ступая в мои следы. Мы долго куда-то шли, без определенной цели и ориентиров. На планете было грязно и скучно, как после ядерной войны. Деревья и кусты валялись по сторонам, как мертвецы, сухие и когтистые ветви цеплялись за мои ноги, не позволяя продолжать путь. Какой-то странный путь. В никуда. В туман и мглу. Темно, как в подземном царстве мертвых. Нет четких линий, ясных целей. Неопределенные желания и отсутствие всякого смысла. Бессмысленный путь, бессмысленная планета. И вдруг передо мной забрезжил оазис. Яркий и веселый, как огонек в ночи. Он манил к себе своей праздничностью. Я пошла на свет, так летит глупая бабочка, привлеченная ослепительными языками костра. Яркая вспышка, короткий отблеск, звездное сияние. Бабочка исчезла, осветив удивительным светом краткое мгновение. Оно незабываемо. Мир существует, пока горят на кострах удивительные жизни, оставляя потомкам ослепительное воспоминание о лучшей доле – чистой и ясной.
Оазис встал рядом, будто сам шел навстречу, он не хотел долго ждать. И я очутилась в другом мире. В нем не было скуки и сумерек, грязи и пошлости. Здесь не было женщин с вывороченными взглядами, не было оцепеневших мужчин. Наоборот, яркие и красивые люди смеялись и шутили. Они не жили, они играли в жизнь, будто оазис был театром, а остальная планета – зрительным залом. Я поднялась на сцену и встала в ряду других актеров. Свет рампы потушил безрадостную мглу. Я не видела, что оставила позади. Я забыла про свою прошлую жизнь. Я больше не хотела страдать. Мне хотелось сворачивать горы, поворачивать реки вспять, гнаться за богатством, падать, вновь догонять, настигать и все-таки достичь. Судьба повернулась ко мне лицом. Она не стала больше подвергать меня испытаниям. Она взяла мою душу к себе и одарила желаемым богатством. Позади брели поодиночке горе и нужда, но я уже не помнила их в лицо. Я даже забыла их фамилии. Я останусь здесь, среди ярких и красивых людей. На острове счастья и благополучия. Оазис вытянулся в длину, расползся в ширину, стал необъятным. Где-то вдали виднелась линия горизонта. Граница между нищетой и богатством. Разделительная полоса между отчаянием и надеждой. Кто-то положил мне руку на плечо. Я вздрогнула. Это был Бобылев.
– Инесса, ты страдала? – спросил Сергей, пытаясь заглянуть в мое лицо. Я застенчиво улыбнулась. Разве можно рассказать о мучительном поиске самого себя?
– Сергей, а что это? – я обвела рукой пространство оазиса.
– Это? – удивился Бобылев. – Это наша с тобой планета. Наше богатство. Мы будем здесь жить. Здесь нет страданий, горя, голода и зависти. Ты будешь счастлива на нашей планете. Посмотри, какой удивительный сад я взрастил, – Бобылев взмахнул рукой, и я посмотрела в ту сторону, где до самой линии горизонта простирался сказочный сад, тот самый, в котором я встретила маленького мальчика с лучистым взглядом.
– А эти люди – кто они? – спросила я, кивнув на ярких и красивых людей.
Толпа почтительно поглядывала в нашу сторону, ожидая царственных указаний.
– Эти люди – наши соседи, мы же не можем жить совсем одни. Ты и я – это скучно, – рассмеялся Бобылев.
– А что мы будем делать? – спросила я, нагибаясь, чтобы поднять наверх Цезаря. Любопытный котик жаждал рассмотреть оазис с верхней точки.
– Будем жить – просто и ясно, без затей, – сказал Бобылев. Я замолчала. Жизнь в оазисе застыла, будто ждала, когда я заговорю, – остановились облака в небе, замерли деревья, даже кот на моем плече притих.
– А что там будет? – я махнула рукой куда-то в сторону. Неопределенный жест, метание души. Бобылев помрачнел.
