Керченский полуостров. В апреле 1944 г. она отходит к Севастополю и держит оборону на подготовленных в 1942 г. Красной Армией позициях. Гитлер приказывает удерживать город. Его требование учитывать в стратегии не только военные, но и политические и экономические вопросы было в принципе правильным, однако ввиду сложившейся военной обстановки и желания Гитлера продлить свой конец[391] все стратегические, оперативные и тактические меры после 1941 — 42 гг. стали этапами немыслимого преступления.
Гитлер не позволил оставить Крым в то время, когда это можно было сделать без особых потерь, так как предполагал, что Турция, снабжавшая немецкую военную экономику жизненно важной хромовой рудой, ввиду нарастающего советского давления в районе Черного моря может отказаться от своей нейтральной позиции и встать на сторону союзников. Ситуация после отвода войск подтвердила эти опасения: была потеряна необходимая для вермахта румынская нефть. Теперь советская авиация могла эффективно бороться с целями в Румынии. Советское военно-морское командование снова обрело утерянную в 1941 — 42 гг. оперативную базу, оттеснило немецко-румынский флот к узкой полоске румынского и болгарского побережья и могло уже не опасаться немецких нападений на побережье Кавказа и Крым. Оправдалось и предсказание Гитлера, что свобода действий Турции будет существенно ограничена, как только Крым перестанет быть немецким.
Гитлер теперь в состоянии «спокойно» оценивать факты только в том случае, если они соответствуют его представлениям, и игнорирует информацию, за которую был бы благодарен любой полководец. Так, например, он не обращает внимания на информацию разведки, которая сообщает не только детали о боевом духе и настроениях в Красной Армии, но и о точных датах ее наступления. Русское наступление под Орлом в июле 1943 г., атаки на немецкие позиции в августе под Брянском и в марте 1944 г. на южном фланге Восточного фронта — это всего лишь некоторые операции противника, к которым он, безусловно, мог подготовиться, если бы оставался в «нормальном» состоянии. Однако он в припадке ярости отвергает все эти предсказания и не использует их.
Неприятные последствия высадки войск союзников в районе Анцио-Неттуно в январе 1944 г. Гитлер еще может предотвратить, но этого уже нельзя сказать о начавшемся 6 июня наступлении в Нормандии. Он понимает, что никакие разумные аргументы уже не могут оспорить факта его окончательного поражения, и избегает бесед наедине с ведущими военными руководителями. Тем не менее он не готов к тому, чтобы начать переговоры о мире или подать в отставку. Судьбу Германии и ее народа он связывает с собственной жизнью, о которой он сам 31 августа говорит, что если бы покушение 20 июля удалось, то оно освободило бы его от забот, болезней и бессонных ночей. Все его мысли только о последнем дне, но все же он надеется прожить еще хотя бы несколько месяцев. Запасов хромовой руды должно хватить еще на весь 1945 г., значит, воевать еще можно. Роммеля и Рундштедта, которым в конце концов удается встретиться с ним 17 июня 1944 г., он убеждает в успехе применения ракет «Фау-1» и «Фау-2». 31 августа 1944 г. он заявляет в ставке «Вольфсшанце»: «Для политического решения время еще не созрело. Я не раз доказывал в своей жизни, что могу добиваться политических успехов. Мне не приходится никому объяснять, что я не упущу такой возможности. Но, разумеется, было бы наивным во времена тяжелых военных поражений надеяться на благоприятный политический момент. Такие моменты могут возникнуть, когда придут успехи… Настанет момент, когда разногласия среди союзников станут настолько велики, что дело дойдет до разрыва. Коалиции во всемирной истории всегда когда-нибудь рушились, надо только выждать момент, как бы тяжело ни было. Моя задача, особенно после 1941 г., заключается в том, чтобы при любых обстоятельствах не терять голову, находить выход из положения и средства, когда где-то что-то рушится, и подправлять историю».
Неправда, что Гитлер до самой смерти действительно верил в победу, как часто утверждают. О том, что игре конец, он знал еще до конца марта 1945 г., когда на замечание генерала Йозефа Каммхубера о том, что победы одержать не удастся, он мрачно ответил: «Это я знаю и сам». Он чувствовал и знал «лучше всех в мире… что война проиграна». Йодль писал, сидя в тюрьме в Нюрнберге, что фюрер не верил в победу уже тогда, когда «зимой 1941 — 42 гг. разразилась катастрофа». А в конце 1942 г. он, по словам Йодля, был более, чем когда-либо, уверен, что из этой войны он не выйдет победителем. «Когда вслед за этим в конце года (1942) Роммелю, разбитому у ворот Египта, пришлось отойти к Триполи, когда союзники высадились во французской Северной Африке (в ноябре 1942), Гитлер ясно осознавал, что бог войны отвернулся от Германии и перешел в другой лагерь».
В конце декабря 1944 г. могло показаться, что вновь засияла звезда прежнего Гитлера. Военные вновь увидели готового на риск полководца и стратега, который приводил в изумление и ужас специалистов в 1940–1941 гг. Когда фон Айкен 30 декабря во время арденнского наступления навещает Гитлера в его ставке «Адлерхорст» после четырехнедельного перерыва, он не может скрыть удивления. Гитлер кажется посвежевшим и увереннымв себе. Несмотря на слабость голосовых связок, он вновь нормально говорит. Он пережил последствия покушения Штауфенберга и держится прямо, хотя ему приходится прилагать для этого все силы. Спина у него неизлечимо больна, цвет лица пепельно-серый. 22 июля 1944 г. доктор Гизинг испугался, увидев его впервые. Гитлер «произвел на меня… впечатление состарившегося… усталого и истощенного человека, — писал он в 1945 г., — который держится из последних сил… Его сутулая осанка, впалая грудь и поверхностное дыхание представляли собой астенически-лептосомные признаки, многие из которых, по-видимому, следовало приписать его физическому и духовному истощению». Лишь позднее, теснее общаясь с Гитлером, он понял, что этот Гитлер уже два года как не имеет ничего общего с фотографиями Хоффмана.
Уже в конце 1942 г. Гитлер с трудом переносит яркий свет. Его глаза защищает необычно широкий козырек фуражки. При поездках по железной дороге окна вагона должны быть занавешены шторками. У него очень бледная, белая и дряблая кожа. Он очень остро реагирует на определенные вкусовые ощущения и запахи, что Гизинг объяснял в 1945 г. воздействием стрихнина, содержавшегося в антигазовых пилюлях, которые Гитлер принимал в течение нескольких лет. У него нарушено чувство равновесия. «У меня постоянно такое чувство, будто я валюсь вправо», — рассказывает он в июле 1944 г. и жалуется при этом, что еще более неуверенно чувствует себя в темноте. Он становится все более замкнутым и недоступным для общения, перестает слушать музыку и резко обрывает беседы, если они затрагивают детали, которых ему не хочется слышать. У него поседевшие волосы, большие мешки под потускневшими глазами. Губы сухие и слега потрескавшиеся. Однако наблюдательность у него по-прежнему острая. Так, например, он 22 июля рассказывает Гизингу, что во время взрыва принесенной Штауфенбергом бомбы «явственно видел это дьявольски яркое пламя… и подумал при этом, что это может быть только английская взрывчатка, потому что немецкие взрывчатые вещества никогда не дают такого интенсивного, яркого и желтого пламени».
Однако все это лишь тень прежнего Гитлера, слегка ожившая под влиянием разработанной им после начала битвы в Нормандии в условиях строжайшей секретности операции «Северный ветер», к которой не были допущены даже офицеры штаба вермахта. Ее исход еще раз доказывает, насколько слабо Гитлер в определенных ситуациях оценивает реальность. Прежде чем этот план в начале января 1945 г. в Эльзасе начинает оказывать влияние на театр основного наступления на севере, Гитлер признает, что «продолжение арденнской операции не имеет шансов на успех». Что же касается операции в Эльзасе, то Гитлер признает ее полный провал лишь спустя несколько дней. 14 января 1945 г., на следующий день после переноса ставки фюрера в Берлин, он уже не может не признать, что наступательная инициатива перешла к противнику.
Теперь ему осталось жить лишь 106 дней. Уже 22 августа 1944 г., за пять дней до того, как он посчитал, что время для принятия политических решений еще не созрело, Рузвельт в своему меморандуме сообщил военному министру: «Необходимо разъяснить немецкому народу, что вся нация позволила втянуть себя в противозаконный заговор против морали современной цивилизации». Вряд ли можно было связывать с этими словами радужные надежды. Для Гитлера их, во всяком случае, уже не оставалось.
22 апреля 1945 г., на следующий день после того, как профессор Тео Морель окончательно покинул своего пациента, тот рассуждал в бункере рейхсканцелярии о самоубийстве: «Мне следовало бы принять это самое важное в моей жизни решение еще в ноябре 1944 г. и не покидать ставки в Восточной Пруссии».[392] Говоря это, он прекрасно осознает, что вся его борьба начиная с 1941 г. была направлена только на то, чтобы как можно дольше оттянуть принятие такого решения. Когда спустя пять дней в Берлине он все же принимает решение покончить с собой [393] и разом положить конец «всей этой суете», как он выразился, в стиле игрока ва-банк он
