фигурантов. Но тут неожиданно забастовал «архангел».
– Ну не верю я! Ни единому слову не верю! Сам-то ты с ним говорил? – почти кричал Миша на хозяина, чего не позволял себе никогда раньше. В кабинете были лишь они вдвоем, и «архангел» не счел нужным скрывать свои раздражения и тревоги. Шваркнул в сердцах о стол вечным пером старинной работы, выдернутым из массивной, украшавшей интерьер, чернильницы. Перо, бронзово звякая, лягушкой отлетело прочь. Откололась позолота. – Прости. Я не нарочно.
– Уж конечно. А полковника Ирена привезет к нам завтра, не беспокойся. Без личной беседы и гарантий я не то что ему, министру копейки бы не дал. – Балашинский, казалось, забавлялся гневом своего верного помощника. – Перо-то подбери... Я в свое время гусиными писал и горя не знал, вечное мне было в диковинку. А ты швыряешься, как ненужным старьем.
– Да перья-то при чем? Какие гуси, если чует мое сердце – неладно что-то у Ирены! Да ты сам вспомни, когда такое было, чтоб с ней да все ладно было?
– С делами она всегда справлялась на совесть и хорошо, – справедливости ради заметил Балашинский, – а на предчувствиях сейчас далеко не уедешь. С предчувствиями после разберемся. Нам первым делом Максимку нашего выручать надо. Любой ценой, заметь. Да и почему ты этого полковника, заурядного служаку, так боишься?
– Господи, опять на карусели! Я не Курятникова, нелепую фигуру, я Ирены опасаюсь! Дела она делает, да! А после непременно поганка какая-нибудь нет-нет и завернется. – «Архангел» опять затрясся в ажитации.
– У тебя сдают нервы, так не годится. – Балашинский построжал тоном, желая привести Мишу в нужную для работы кондицию. – Я опасаюсь и стерегусь всю жизнь и, как видишь, не сдаюсь и в истерики не впадаю.
– Вот-вот. Именно, что всю жизнь. Уж прости меня, конечно, но, на мой сторонний взгляд, ты так привык к этому ожиданию всякого лиха и напастей, что недооцениваешь своих предчувствий и реальных угроз. Ты устал от этих ожиданий, Ян, и можешь проморгать беду. – Миша сказал и сам испугался собственной смелости. Но и смолчать не мог.
– Зато ты не дремлешь. Тебе еще не надоело ждать. И это, наверное, хорошо. – Балашинский не разобиделся и не осерчал на справедливую тираду помощника, но как-то стих и погрустнел. – Вот и займись. Сделай, что считаешь нужным – даю тебе на то полную свободу.
– Тогда я с Ирены и ее Курятникова глаз не спущу... И еще, по поводу фигурантов. Ты приказал казнить Тенгиза, а я думаю, надо иначе. Пусть его застрелит охрана на месте взлома. А Гаврилов, с нашим эскортом, разумеется, пусть уходит с героином. Витька – он слабак. И помирать будет противно, как червяк, впечатляюще. Тенгиз же – абхаз, к тому же непростой. Войну прошел еще мальчишкой в Сухуми. Его, как ни пытай, боюсь, смерти просить не станет. А тех, других, может навести своим примером на ненужные мысли. К тому же Витькину сестру мы угробили, и он об этом, похоже, догадывается. Как поведет себя на операции, я на сто процентов ручаться не могу. Может, переиграем, пока не поздно? – ненастойчиво, с вкрадчивой надеждой спросил Миша.
– Нет. – Ян ответил ему, как отрезал. И еще раз повторил: – Нет!
– Но почему? Если ты из предубеждения...
– Молчи. Тебе не понять, – оборвал его Балашинский и добавил примирительно: – Ты там не был тогда и не переживал никогда и ничего подобного, не дай Бог пережить! Потому позволь мне поступить по-своему. Если абхаза буду мучить я сам, а я буду, то, поверь мне, он завоет и запросит и руки целовать станет.
– Как знаешь, – сказал Миша тихо и замолчал. Балашинский молчал тоже. Потом «архангел» осторожно попросил: – Может, все же когда-нибудь расскажешь, что с тобой произошло в тот раз в горах? Я тебе вроде не чужой.
– Может, и расскажу, – только и ответил Мише хозяин. И снова замолчал.
Глава 8
АГАСФЕР (ОКОНЧАНИЕ)
Пока трое братьев по пролитой крови гадали, куда направить свои стопы из опостылевшего, глухого, Богом забытого османского угла, пока мешкали в нерешительности, то отвергая, то принимая один план за другим, в столице настали совсем новые времена. Великий и мудрый Шехид Али-паша пошел на сговор с гяурами. Многострадальное Венгерское королевство, пожранное ненасытными Габсбургами, отчаявшись найти защиту и справедливость в христианском мире, обратило свои взоры к Порогу Счастья. Князь Ференц Ракоци, воззвав о помощи, получил ее из мусульманских рук, да еще целый корпус регулярных войск в придачу. И вскоре самолично прибыл в Стамбул, окруженный немалой свитой. Так началась памятная венгерская эмиграция, во время которой лучшие из лучших гонимого австрийцами народа покинули навсегда несчастную свою родину, многие сменили и веру, найдя приют в империи Османов.
А при дворе аллахоподобного Ахмеда Третьего начиналась новая эпоха – ляле деври – «эпоха тюльпанов». Тысячами везли клубни этих прекрасных цветов из далекой Голландии, а с ними и новшества передовой Европы. Дворцы новоявленных вельмож стали больше походить на манерные шедевры Марли и Фонтенбло, чем на жилища, подобающие правоверным слугам султана. Случилось и вовсе не виданное: молодых османов, оторвав от интриг и лени, усадили за книги, изучать, страшно и произнести, гяурские премудрости, именуемые светскими науками.
Великий визирь Дамад Ибрагим-паша пошел и далее. С легкой его руки некий Ибрагим Мютеферрик, реформатор, ренегат и дипломат, открыл по султанскому фирману в столице первую турецкую типографию. Мютеферрик, политик и ученый, не был, однако, коренным османом, а прибыл в империю беженцем- эмигрантом из той же самой Трансильвании, что и рыцарь Янош, и так же добровольно принял ислам. При нем с некоторого времени и состоял то ли писцом, то ли комнатным слугой некий совсем еще юный парнишка по имени Омар. Покойные родители мальчика, прибывшие в Стамбул на кораблях князя Ракоци, умерли скоротечно и люто от чумы, пошаливавшей в кварталах перенаселенной столицы, и богобоязненный Мютеферрик принял венгерского сироту в свой дом, дал ребенку новое имя и новую веру. Омар рос под покровительством строгого, хотя и доброго в мыслях и поступках дипломата, который взял на себя еще и труд обучить мальчика местному чтению и письму, языкам греческому и французскому и мертвой латинской азбуке, началам математики и государственного управления. Смышленый парнишка хватал науки на лету, не гнушаясь при том и лакейскими обязанностями вынести за опекуном ночную посуду, подать и надеть на ноги домашние туфли, раскурить кальян и исполнить любые другие мелочи, требуемые обычно господином от прислуги-камердинера.
Омару исполнилось уже семнадцать, когда Ибрагим Мютеферрик позволил юноше сопровождать себя в качестве личного секретаря-драгомана, и надо сказать, что Омар превосходно справлялся со своими обязанностями. В сытости и достатке нового своего дома он вырос со временем в стройного и высокого молодца, чуточку даже высоковатого для истинного уроженца венгерской земли, красивого до смазливости и юркого в движениях, но все же несколько хрупкого и тонкого в кости, чтобы рассчитывать на полноценную карьеру военного. Оттого покровитель его полагал за благо для юного Омара умственные занятия. Одно только беспокоило мудрого и вечно занятого дипломата в своем питомце – Мютеферрик находил в Омаре пусть и единственный, но весьма существенный для будущего этого молодого человека недостаток. Делая изрядные успехи в занятиях и слыша хоть и заслуженную, но слишком частую похвалу своим способностям, мальчик со временем сложил о собственной персоне слишком высокое мнение, зачастую противопоставляя себя в превосходной степени, пусть и неявно, окружающему миру. Видя опасность подобных задатков неоправданной гордыни, мудрый его опекун пытался направить беспокойный ум Омара на возвышенные и благородные мысли, попутно внушая юноше основы смирения и уважения к старшим авторитетам, оттого и находил полезным для Омара продолжать нести обязанности своего личного слуги. Мальчик безропотно и покорно выслушивал наставления Мютеферрика, выполнял с достойной тщательностью возложенные на него работы и никогда не прекословил своему покровителю. Но по пылающему взгляду, всегда отведенному прочь, по внутреннему напряжению тела и души, нет-нет да прорывавшихся наружу против желания юноши, Ибрагим Мютеферрик, опытный и проницательный царедворец, блистательный дипломат, догадывался, что все его наставления пропадают втуне. И природу юного Омара исправит разве что могила. Оставалось положиться только на судьбу, извечный кисмет, ведущий по жизни подлинного магометанина.
К началу «эпохи тюльпанов», когда блистательный Мютеферрик уже пожинал первые плоды своих просветительских усилий, в столицу прибыл и Джем Абдаллах со всем своим окружением. Конечно, прибыл
